Хотя, лукавлю, было. Один раз спрашивал:

— Как муж, не ревнует?

— Нет. Он мне верит, — серьезно ответила Зоя и тут же, заливаясь заразительным девичьим смехом, добавила, — а что ему еще остается?

Муж Зою не ревновал, ему можно было только позавидовать, в моем же сердце кипела огненная лава. Я, в отличие от него, хотя формально и прав-то на это никаких не имел, ревновал ее очень сильно. Ревновал ко всем и ко всему, ревновал к покойным поэтам, стихи которых она знала наизусть, к ее увлечению гитарой. Которую, в конце концов не выдержав, разбил вдребезги. Даже к тем вещам, которые она носила. Запрещал ей наряжаться, краситься, подозревал во всех существующих и не существующих пороках.

Это была уже не любовь, не страсть, а настоящее сумасшествие. Я шпионил за ней, подслушивал, подсматривал, проверял содержимое ее сумочки, рылся в ее карманах, копался в ее белье. И, как венец всему этому несуразному, безобразному и отвратительному, случилось то, что случилось. Я ее двоюродному брату сломал челюсть. Слава Богу, не убил.

А случилось это так. Проследив за её мужем, уехавшем на служебной машине. За ним каждый день, в десять часов утра, заезжала персональная «Волга». Я поднялся к ней и позвонил в дверь. Она открыла одетая, готовая к выходу, а рядом с ней стоял красивый самоуверенный франт с усиками, глазки его блестели. Он вызывающе смотрел на меня.

— Ничего не подумай, это мой брат! — крикнула Зоя, видя мои наливающиеся кровью глаза. Только это и успела сказать. В голове моей что-то замкнулось.

— Ты, забыла, что я знал твоего брата, — сказал я скороговоркой и тут же ударил обладателя усов с правой в челюсть.

Он, как стоял, так в полный рост и упал, ударившись при этом затылком о дубовый паркет. Хорошо, не умер. Сотрясение мозга и перелом нижней челюсти в двух местах констатировали приехавшие по вызову медики.

— Дурак, что ты наделал! Ты же его убил, — кричала Зоя до их приезда, — это же двоюродный брат из Пятигорска. Он первый раз в Москве, хотел посмотреть город.

Поставили ее брату в больнице скобы на челюсть, поездка в Москву, я думаю, запомнилась ему надолго.

Да, я тогда дурил. Еще каких-то глупостей подобных натворил, а потом сказал себе «хватит». Коль скоро я, находясь с ней, становлюсь зверем бездумным, то самое время задуматься, почему это так, и нужно ли это? «Совершенно не нужно», — был мой ответ себе самому, — так и до тюрьмы, и до смертоубийства недалеко».

Зоя меня за подобные поступки хоть и ругала, но сама же на них и провоцировала. Совестно все это вспоминать. Ведь я же и мужа ее законного хотел поколотить. Думал об этом серьезно. Вот до чего доходило. До чего доводила своими рассказами, какой он у нее умный, добрый, хороший.

Расстался я с Зоей, и как-то сразу успокоился. На сердце стало легко, так, как будто заново родился.

Научи дурака Богу молиться,

Он себе и лоб расшибёт.

Зинаида Чвакова, рассказывала тётке, приехавшей погостить, последние новости.

— Тимофей, муж мой, — говорила она, утирая слёзы, — на шестом десятке вспомнил, что крещёный. Стал называть себя верующим. Отобрал у меня «Полный православный молитвослов» — и началось. Через месяц совместной жизни с таким, с позволения сказать, «верующим», я от него ушла. Рассудите, тётя Нюра. Всё расскажу, как на духу.

Против веры я никогда не шла. И то, что мой пьяница к Богу решил прийти — только приветствовала. Но он, какой-то странный путь выбрал. В церковь не ходит, священников не признаёт. Сделался, прости Господи, хуже сектанта.

Вот пример. Говорю, сходи, Тимоша, купи хлеба. Берёт в руки молитвослов, и начинает читать молитвы:

«Отче наш», «Богородицу», затем молитву «Перед началом всякого дела», следом «Против антихриста» и, наконец, молитву «Перед выходом из дома». Только после этого берёт сумку, деньги и идёт в магазин.

Вернётся из магазина, опять: «Отче наш», «Богородицу», «Против антихриста», «По окончании всякого дела». Купленный хлеб кропит святой водой и читает молитву «На освящение всякой вещи». Садимся за стол, опять: «Отче наш», «Богородицу», «Перед вкушением пищи». Поели — молитву «После вкушения пищи».

Я ему — не надо так усердно. Так он, как в отместку, подряд: «Молитву за неверующих», понимай, за меня, «Просьбу защиты от обидчика», «Молитву о примирении враждующих», «Об укрощении людского гнева», «О умирении вражды между ближними». И в завершении молитву «От укушения гада». Гадом, надо понимать, я являюсь.

На работу ходить перестал, сидит и читает молитвы: «При обуревании души неверием», «В отчаянии», «О даровании покаяния», «От гордыни и самомнения», «От сребролюбия».

Последнюю особенно часто читал, когда я про работу напоминала.

Читает и вместо того, чтобы креститься при этом, мне кулаком грозит. Как женщину меня перестал замечать, не прикасался. Я ему и так, и эдак. Опять, к молитвослову, и читать молитвы: «Во время брани плотской», «От мысленных бесовских искушений», «При обуревании плотской страстью», молитву «Для защиты от нечистой силы».

Думала, с недельку поюродствует и в себя придет. Какой там. Чем дальше, тем хуже. И за хлебом уже некогда сходить. Взял за правило по три раза на дню читать молитвы перед иконами Пресвятой Богородицы. А их в книге двадцать восемь. Начиная с «Неопалимой купины» и заканчивая «Успением» Киево-Печерской.

Само собой, читались молитвы Архангелам на каждый день недели: Михаилу, Гавриилу, Рафаилу, Уриилу, Селафиилу, Иегудиилу, Варахиилу.

Ежедневные молитвы за отечество, за воинов, за болящих, даже о заключенных не забывал молиться. О, всех помнил, кроме жены. Не всякая, подобное и сутки вытерпит, а я сносила издевательства целый месяц. Всё же, без малого, двадцать лет вместе прожили.

Дошла до того, что привела Отца Михаила из Храма, чтобы вразумил. Какой там. Кричит на священника: «Отойди, сатана. Не стану слушать. Послушаюсь лишь того, кто Альфа и Омега».

Свекровь приходила, подговаривала сдать в сумасшедший дом. Я делать этого не стала, сама из дома ушла.

И тут, куда что подевалось, есть захотел. Прибежал, кричит: «Ты жена или не жена мне? Пойдём домой, приготовишь борщ с мясом».

Не знаю, может грех мне за это будет. Только вспомнила я его лицемерие, то, как целый месяц нервы мотал. Всё разом вспомнила и говорю:

— Окстись, Тима, какой борщ? С каким мясом? На дворе страстная неделя. Возьми засохший хлеб, размочи и кушай. А чтобы силы были с «бесовскими стреляниями» бороться, усиленно молись.

Так и не вернулась.

— Было мне семнадцать лет, — говорил попутчик, представившейся Толей, — жил в Москве, в общежитии. Ехал к матери в Тульскую область, поселок Правда. В электричке ее и увидел. Нет, не в электричке. Электричка ходила до Ожерелья, а там поезд — дизель, вез еще часа два до дома, до станции «Разъезд 193 км». В этом поезде встретил. Сидела возле окна.

Увидел, и влюбился. Какой-то свет от нее исходил. На ней костюм был с розами, юбка и пиджачок. У пиджачка один край завернулся, самый угол. Я подсел, сказал: «Девушка, у вас краешек завернулся».

Она его развернула, а следом развернула и душу свою. На скамейке сидела одна, разговорились. Рассказала, мне всё. И, что к бабушке едет, и, где бабушка живет. Пять километров от поселка Правда.

Я к ней туда ходил. Мы с ней сидели на дровах. Пытался поцеловать. Не разрешила.

Даже не один раз я был в той деревне, брата пятилетнего с собой таскал. Потом, так много и сильно с ней целовались, что губы были синие. Странное дело, но я это запомнил. Там, на дровах, она и пригласила меня в Тулу.

«Как же, — говорю, — а мама с папой?». «А их не будет. Они будут в деревне».