— Подойдите, посмотрите, что он делает, — и, тут же развернувшись к сыну, крикнула, — Андрей! А ну, не смей приставать к Коле, а то сейчас домой пойдешь. Бери свой трактор и иди, играй с девочками.

Я вышел на лоджию, встал за ее спиной и прижался. Ира продолжала разговор с сыном так, как будто ничего и не произошло.

— Андрей! Я тебя сейчас накажу. Спущусь и накажу! — кричала она громко, но уже не так строго.

Я расплатился и съехал. Съехал от греха подальше. Ира мне нравилась, но взваливать на свои неокрепшие плечи такую ношу мне тогда казалось выше сил. А поступать так, как поступали Смирновы, Валерки, Максимы и Витали Геннадиевичи, откупаясь, заглушая угрызения совести, ремонтами и подарками — это было не по мне.

— Зря ты так. Ведь мне от тебя ничего не нужно, — сказала в момент прощания Ира. При этом еле сдерживалась, чтобы не разрыдаться, слезы капали на грудь.

«Нет. Не зря, — глядя на нее, думал я. — Как раз наоборот. Тебе, от меня нужно все, включая меня самого. И мне тебя нужно всю, но я не готов. Поэтому и бегу».

И бежал.

С Люськой Озёркиной я познакомился в районной поликлинике. Пришёл за страховым полисом, заглянул в окошко, где полисы выдают — пусто. Я в регистратуру, в окошко, где к врачу записывают. Женщина сказала «подождите» и ушла к стеллажам искать чью-то карточку.

Жду, через окошко вижу девушку в белом халате, сидящую за столом и разговаривающую по телефону. Я ей подмигнул. Беседовала с каким-то Юрием Карловичем.

— С Олешей разговариваете? — Поинтересовался я.

— Да. — Огрызнулась девушка и положила трубку.

— А серьёзно?

— С дядей родным.

— Ну, надо же. А мне показалось с любовником. — Сболтнул я, и сам того не желая, попал в точку. Впоследствии узнал, что это был её педагог, вступивший со своей студенткой в непозволительно близкие отношения.

— Что вам от меня нужно? — Меняясь в лице, спросила девушка.

— Мне нужен полюс.

— Северный или южный?

— Страховой.

— Страховой называется полисом. Идите к другому окошку.

— Там нет никого.

— Сейчас подойду.

Так с Люськой и познакомился.

Книг Озёркина не читала, писателей не знала. О книгах и писателях к тому, что при знакомстве, услышав, что говорит с Юрием Карловичем, ради шутки спросил: «Не с Олешей ли?». Люська писателя Юрия Карловича Олешу не знала. Ей послышалось: «Не с Алёшей ли?». Я предстал перед ней в образе странного молодого человека, ревнующего всех знакомых и не знакомых девушек к какому-то ненавистному Алёше. Именно, своей ревностью, я ей и приглянулся.

Такие странные бывают симпатии. Странностей у неё хватало. Помню, целый час рассказывала о своей сестре, которую не взяли в фигурное катание из-за большого бюста. Я слушал, а сам думал: «Зачем? С какой стати она мне всё это рассказывает?». Оказалось, затем, что у самой, грудь была невелика и она стеснялась.

Напрасно переживала. Признаюсь, только потом разглядел частности, был в плену у целого. Очарован был ею, как женщиной, а не как владелицей груди и ног.

А её Юрия Карловича я имел возможность лицезреть. Более того, наблюдал за ним в такой ситуации, которая сразу же дала мне возможность понять этого человека, что называется, изнутри. Произошла эта нечаянная встреча в кафе. Юрий Карлович пришёл с приятелем. Люську, сидевшую со мной, не заметил, а может, не захотел замечать.

Они сели с приятелем за соседний столик, и я имел возможность не только наблюдать, но и слышать всё то, о чём они говорили.

— Ты хохол и не можешь принять до конца русской идеи. — Говорил Юрий Карлович другу.

— Почему хохол? По крови действительно наполовину хохол, на половину мордвин. Но в душе я русский. — Нежно поправил его друг и, вдумавшись в слова Юрия Карловича, улыбнулся.

— Чего скалишься?

— Да, вот, смотрю на тебя и думаю. Какой же ты, Юра, русский?

— Чистокровный. Из обрусевших немцев. — С гордостью заявил Карлович.

— Я тебе, не верю. Русский человек добр, красив, весел, здоров и всеми любим. А ты на себя посмотри. Желчный, тщедушный, ненавидящий людей и, прежде всего, себя. Ты меня обманываешь.

Приятель Юрия Карловича говорил всё это ласково, с любовью в голосе. Нравился мне этот человек. Как, я узнал от Люськи, их доцент. Побольше бы таких.

— Вот с кем нужно было тебе спать, — шепнул я Озёркиной, — а не с этим грибом поганым.

— У него красивая жена. — Ответила Люська и посмотрела на меня с презрением.

— Я говорю о принципе, к кому нужно тянуться, что бы нормально расти и развиваться. — Принялся я оправдываться.

Мне частенько приходилось оправдываться. Люська не понимала, не чувствовала меня. Ревновала по любому поводу из-за всякого мизерного, ничего не значащего, пустяка.

Пришла как-то ко мне домой нашла на подушке длинный волос белого цвета и давай реветь. Честно говоря, я и сам не могу понять откуда взялся этот волос, но нельзя же совсем не чувствовать человека. Я же встречался с ней изо дня в день, всё моё расписание знала на зубок и вдруг такие речи. Откуда могла бы взяться в моей жизни эта мифическая блондинка, и так, что бы сразу оставлять волосы на подушке? Об этом она не думала.

А то, ещё был случай, нашла у меня на письменном столе бумажку с телефоном, на которой было написано Клавдия Гавриловна. Взяла, разорвала её на мелкие кусочки и выбросила. Захожу с кухни в комнату, смотрю, как-то подозрительно улыбается.

— Ты меня не будешь ругать? — Спрашивает. — Я телефон тут у тебя нашла и порвала.

— Ты чего? — Опешил я. — Это же из жилконторы.

И таких случаев миллион.

Она нравилась мне, но я знал, что жениться на ней нельзя. В то же время не видел возможности сказать ей об этом и прервать отношения. Наш роман затянулся, стал походить на постылую семейную жизнь, а мы на несчастных супругов.

Вместе ходили в театры, в парк культуры и отдыха, в магазины. Посещали её и моих друзей, отмечали праздники. Вместе ели, вместе пили, вместе делали вид, что веселимся, но при этом и я, и она, знали, что будущего у наших отношений нет.

Осенью, перед тем как идти ко мне, мы задержались во дворе. Была сухая, тёплая погода. На асфальте, прямо передо мной, кружился хоровод из опавших сухих листьев. И ветра не было, а листья у моих ног бегали по кругу. Бегали нехотя, как уставшие, взявшиеся за руки, пьяные танцоры. Удивительное было зрелище. Я стоял, смотрел на хоровод, Люська сидела на скамейке, молчала.

— Знаешь, кто мы? — Вдруг сказала она. — Мы с тобой каторжники. Рабы свободной любви. Не надо было нам и начинать.

Я понял, что если не порву с ней теперь же, то не порву никогда. Всё так и будет тянуться до скончания века. Одним словом, другой такой возможности не представится.

— Нет, ты не права. — Сказал я дрожащим голосом.

Люська с надеждой посмотрела на меня, но тут же надежда из глаз её исчезла, поняла, что намерен не клеить, а рвать.

— У нас с тобой всё иначе. — Говорил я всё более увереннее. — Действительно, есть рабство, но нет, ни свободы, ни любви. Мы рабы привычки и самообмана. И ты, и я, мы оба хотели счастья, но вот живём, а счастья нет. Ты не чувствуешь меня, подозреваешь во всех смертных грехах, считаешь совсем другим человеком. Звонишь в ночь-полночь, проверяешь, на месте ли я, ходишь, разыскиваешь по тем квартирам, где меня и быть не может. Со своей стороны, ты мне лжёшь, изменяешь почти, что в открытую. Ну, подумай, скажи, кому это понравится?

— Тебе нужна свобода? — Спросила Люська, и губы у неё задрожали.

Так хотелось сказать «да», но я смотрел на неё, на эти дрожащие её губы и сказать это «да» не мог.

Подошёл, стал вытирать слёзы с её покрасневших щёк, и говорить привычное:

— Ты опять меня не правильно поняла.

На станции «Площадь Революции» в вагон вошла девушка, на которую я обратил внимание. Белые волосы, белый плащ, в руке плитка белого шоколада.