Такая штука, душа моя.

Инна Гатина, из Тулы. При знакомстве пояснила, что ее фамилия происходит от слова «гать». Стыдилась фамилии. Это была фамилия ее матери.

— Чего же отцовскую не взяла? — Спросил как-то я.

— Отца моего зовут Сергей Уборный. Что же мне быть Уборной?

— А, что в этом плохого?

— Ты шутишь? Я с сестрой отца, с тетей Пашей, ходила в милицию, она там бессрочный паспорт получала, так целый спектакль театра «Сатиры и Юмора» получился. Спросили фамилию и пошло-поехало. Так что фамилию сменю только тогда, когда замуж выйду.

Говоря это, Инна пристально посмотрела на меня. Я ответил ей подмигиванием, и промолчал.

И расстались.

Она вышла замуж за военного, уехала, но фамилию так и не сменила. У военного мужа была фамилия Клячкин. Очень распространенная фамилия, со мной в школе учился Андрей Клячкин. Но, ей фамилия мужа не понравилась.

Значит, и по сей день при знакомстве всем дает пояснения, что не от слова «гад», а от слова «гать», то есть «топь», «болото», произошла ее фамилия. А может, уже и не объясняет. Другие дела, другие заботы.

Записалась бы Тульскою, и горя не знала.

Историк, Борис Сергеевич Мудрый, ничего не придумал лучше, как назвать свою дочь Ярослава. Любитель русской старины, он это имя готовил, для сына. Но, коль скоро родилась дочь, а других детей супруга Бориса Сергеевича рожать не хотела, то и имя досталось тому, кому досталось.

Отца своего Ярослава называла «батей» или «питатель», меня, в шутку, «господин мой». Еще та была затейница. Училась в Университете на биолога. А может на зоолога? Не важно. Отдать бы их всех, биологов и зоологов, на забодание дикому быку. Лягушек с удаленным головным мозгом за лапы пинцетом щипала, сам видел, фиксировала реакцию. Отдернет лягушка ногу или нет? В кислоту погружала лягушачью лапу. А та, бедная, дергалась, хотя головы уже небыло. Оттяпали, немилосердные люди, прикрываясь наукой, которая требует жертв.

Жила Ярослава в высотке, в доме на Площади Восстания. Таскала меня в зоопарк, который находился рядом с ее домом. В кинотеатр «Баррикады», где показывали только мультфильмы. После мультфильмов гуляли мы вокруг высотки, до самой полуночи. Пока родители не угомонятся. Прохаживались туда-сюда, грызли черствые миндальные пирожные, по своей форме напоминавшие ржаные коржи, и Ярослава меня экзаменовала.

— Знаешь, — спрашивала она, в антрактах между поцелуями, — сколько весит мозг у млекопитающих?

— Не знаю, и знать не хочу, — отвечал я и лез к ней под кофточку.

— А ты послушай, интересно. У мышки-норушки всего полграмма. У кошки тридцать грамм.

— Пропустила свою любимую лягушку-квакушку. Хотя я и забыл. Голову-то вы ей топориком, как бунтовщику.

— Нет. По другой причине пропустила. Она не млекопитающая.

— Это, что же получается? — картинно возмущался я. — Как лапы в кислоту окунать и брюхо вспарывать, она, значит, годится. А, как мозг взвешивать, так увольте, цветом кожи не вышла, молока не пила в нежном возрасте. А кто ей предлагал? Хорошо. Давай дальше.

— У собаки сто тридцать грамм.

— На сто грамм больше, чем у кошки, а поймать ее не может.

— У шимпанзе грамм триста-четыреста.

— Я всегда так говорю продавщице, когда сыр покупаю: «Взвесьте грамм триста-четыреста». Теперь или от сыра откажусь, или всякий раз шимпанзе вспоминать при этом буду.

— У лошади шестьсот. У слона пять килограммов, а у человека полтора. Это средние цифры.

— Ну, надо же, как интересно!

— Не смейся. Знаешь, сколько у человека хромосом?

— Не знаю.

— Двадцать три пары.

— Ты про хромосомы, как про обувь. На нашем складе осталось двадцать три пары. Всего, значит, в человеке сорок шесть?

— Нет. Не сорок шесть. А двадцать три. Хромосомы не обувь, но держатся парами. Всего двадцать три пары.

— Как же это интересно!

— Не паясничай.

— А ты вот мне на такой вопрос ответь. Почему, как только начнут мышей и кошек перебирать, то обязательно до человека доберутся? Это что, родственники наши дальние? А может, ближние?

— Потому, что человек по систематике шведского натуралиста и естествоиспытателя Линнея, включен в класс млекопитающих, отряд приматов. А вот почему ученый определил человеку такое место в системе органического мира, ответишь ты.

— Потому, что безбожник и дарвинист.

— Нет. Дай другой ответ и свой ответ обоснуй.

— Вот, как выучишься на учителя, тогда и будешь меня мучить, спрашивать.

— Ну, пожалуйста. Ну, еще пару вопросов. Сейчас родители уснут, и мы пойдем домой.

— Хорошо. Только задавай нормальные вопросы.

— О чем свидетельствует сходство человека с животными?

— О том, что он такая же скотина, но только в одежде и с паспортом за пазухой.

— Каково положение современного человека, как биологического вида, в системе животного мира?

— Изгнан. Отовсюду с позором, и загнан слабостью своей и нерадением в резервации под названием города. В которых жизни нет, где только вонь, асфальт и камень. Где даже неба не видно. Да. Это так. Не способен человек жить в системе животного мира. Ему теплая уборная нужна. Просто необходима. Унитаз современному человеку дороже родины, матери и отца. Дороже живого и неживого мира. Человек душу дьяволу продаст за толчок.

— О себе говоришь?

— А о ком же? О себе в первую очередь. Хотя все мы такие — современные человеки. О, горе нам!

— Успокойся. Держи кружок миндальный.

И шутки у Ярославы тоже все были биологические.

— Ты катался когда-нибудь на нильской лошадке? — серьезно спрашивала она. — Говорят, очень резвая.

— На разных катался, — отвечал я, не подозревая подвоха. — Возможно, что и на нильской.

Ярослава хохотала.

— Это бегемот. Гиппопотама называют нильской лошадкой.

— А чего ты смеешься? Возможно, и на бегемоте катался. Не помню.

Я к тому так долго и нудно про ее биологию — зоологию, что в конце концов надоела. И ее биология с зоологией, и сама Ярослава.

Я вам вскользь, вкратце описал только одну нашу прогулку, один вечер. А представьте себя на моем месте и весь этот животный мир, всех этих лягушек с удаленным мозгом, преследовавших меня изо дня в день, в течении целого года. Стало тошно. Себя почувствовал лягушкой, которую препарировали, опустили в кислоту и дергают за лапы.

Эта биология — зоология, вытеснила из меня не только любовь к Ярославе, но и физиологию, то есть примитивное влечение мужчины к женщине. Грубо говоря, опостылела.

А как все хорошо начиналось.

В общежитии швейной фабрики были поминки. Сорокалетняя, бездетная, Антонина Кобелева, в расцвете лет осталась вдовой.

Когда все разошлись, и она на кухне перемывала посуду, нервы не выдержали. Тоня стала голосить:

— Что же, девки, мне делать? Как же мне теперь жить? Где найти мужика в мои годы? Помогите. Найдите мужика. Одна пропаду, зачахну без ласки. Мой-то не пил, в дом друзей не водил, все силы мне отдавал. Избаловал интимностью. Ой, пропаду я, засохну.

— Не стони, Тонька. Стоном делу не поможещь, — возвысила голос кладовщица Степановна. — Пойдешь завтреть с утра в мястком, скажешь, так, мол и так. Постле эдакого встресса, схоронить живого мужа, я нуждаюсь поправить здоровье лечением. Дайте бесплатную путевку в дом отдыха, а не то и в санаторию курортного типа.

— Кой черт мне санатория?

— Не вой, говорю. Возьмешь путевку за смерть мужа, платье новое в чемоданы и тудысь. А там энтова добра, мужиков ахочих, хоть пруд пруди. Наташа Козырева прошлым годом ездила, так чего только не рассказывала. На ней, на голой, мужики в карты играли, и забавляли, как только могли. Говорит, четверо одновременно веселили.