Рабочих ульев, с пчелами, как я уже сказал, было три. За ними стояли два, совершенно новые, даже не распакованные, опоясанные металлическими лентами. Был тут же маленький временный улей, предназначенный для того, чтобы отсаживать пчел во время роения. Стояла огромная, не раз уже использованная металлическая медогонка. Лежали журналы кипами, в основном, «Пчеловодство» и «Садоводство». И различные специальные приспособления, необходимые для процесса медоотбора, как то: пускатели дыма, специальные ножички для вырезания сот с медом из рамок. Особенно смешно выглядели защитные шляпы с сетками. Они были ярких расцветок и все в цветочках.

Я столь подробно рассказал о пасеке еще и потому, что придя со станции, мы с Саломеей стали есть мед, специально отобранный у пчел для меня. Мы жевали мягкие вкусные соты, мед поглощали, а воск выплевывали. Мед был необыкновенный, совершенно не густой и не приторный, какой-то жидкий и с кислинкой. Такого меда можно съесть много, мы его много и съели. Потом он прямо на глазах загустевал и становился приторно-сладким, таким, каким все его знают.

Сразу же хочу пояснить, на какой стадии развития находились мои с Саломеей отношения на тот момент. Лучшей к тому иллюстрацией, я думаю, послужит разговор, который произошел между нами, сразу же после вкушения меда.

Мы сидели с ней на одной скамейке, но не рядом, а на расстоянии друг от друга. Сидели и разговаривали:

— Ты необыкновенная, — говорил я Саломее, ощущая во рту вкус меда. — Я всю жизнь искал такую, как ты. Можно я буду твоим другом? Твоим лучшим другом?

Она засмеялась и спросила:

— Как это понимать?

— Я хотел сказать… — замялся я и вдруг, неожиданно свернув на другую, опасную дорожку, спросил: — Можно тебя поцеловать?

Саломея, лукаво улыбнулась и поинтересовалась:

— Зачем?

— Не знаю, — смутился я. — Наверное, затем, что ты мне очень нравишься.

— А ты не разочаруешься во мне, если я тебе разрешу? — спросила она очень серьезно и с неподдельным интересом посмотрела на меня.

— Не разочаруюсь. Честное слово. Я столько об этом… — и тут за моей спиной дико вскрикнула кошка, так, будто ей в живот с размаху ударили ногой, обутой в сапог. Я оглянулся, отвлекся на мгновение и потерял нить разговора. — О чем это я? Что я хотел сказать?

— Хотел поцеловать, — напомнила Саломея.

— Да? — удивился я своей смелости и тут же вспомнил, что это правда и что даже уже получено косвенное разрешение. — Да-да, поцеловать. Так ты разрешаешь или нет? Можно?

— Я уже несколько раз намекнула, что можно, а ты все сидишь и разговариваешь. Да и делается это без спроса.

— Как же без спроса? Ведь мы так далеко друг от друга сидим.

— Так подвинься. Честное слово, как маленький.

Я подсел поближе, потянулся губами, но тотчас уточнил:

— Так я целую? Да?

— Нет. Не целуешь. Сидишь и болтаешь.

Наконец я решился. Закрыл глаза, сделал вторую попытку, но лишь только губы мои коснулись ее губ, как она сразу же отстранилась и засмеялась.

— Чего? — испугался я.

— Прости. Мне сделалось очень смешно. У тебя такие красные губы и потом ты так взволнованно дышишь. Мне стало щекотно. Давай, не будем пока целоваться, а займемся чем-нибудь другим.

— Это чем же, например?

— Будем дружить. Ведь ты же сам сказал, что хочешь быть моим другом.

— Да, — без особого энтузиазма согласился я, надеясь все же на то, что строгости эти временные.

Пришло время рассказать о ее дяде, который при первой встрече произвел на меня ужасающее впечатление. Глаза у Андрея Сергеевича были выпученные, как у жабы, гримаса, застывшая на лице, выражала крайнюю степень злобы, эдакую бешеную злобу.

— Ты на его внешность внимания не обращай, это у него болезнь какая-то, — говорила мне Саломея, когда мы вышли прогуляться в яблоневый сад, — это только с виду он страшный, а на самом деле он спокойный и наидобрейший человек. Самый человечный человек.

— Да. Очень трудно отделаться от сложившихся стереотипов. В Голливуде он мог бы с успехом играть злодеев, маньяков, серийных убийц. Есть такое понятие — типаж.… Значит, точно, на меня не набросится? — пробовал я шутить.

— Нет. Не набросится, — серьезно уверяла Саломея, — он добрый. Верь мне.

— Тебе поверю, — поставил точку я на этой теме, а про себя подумал: «Как странно устроен мир. Саломея — писаная красавица, а родной дядя — страшилище. Как-то это неприятно и бросает тень на ее идеальный образ».

Мы гуляли по заросшему заброшенному саду, картина была живописная и одновременно ужасающая. Вся земля вокруг, насколько хватало взгляда, была усыпана упавшими плодами, и никто не собирал, не убирал их. Одни лишь осы, ежи, да мыши питались всем этим фруктовым изобилием. Птицы клевали только те яблоки, которые висели на ветвях, да к тому же до них не тронутые пернатыми собратьями. На ветвях яблок оставалось немало, но участь они имели незавидную, то есть так же валяться на земле, сгнивать, удобряя собой землю.

Я сорвал розовое яблоко, которое просто светилось изнутри налившимися соками и протянул его Саломее. Она взяла его, но есть не стала. Сказала, что сначала напишет с него натюрморт красками на холсте, а уж потом только съест. На самом же деле они ей надоели. Она их не то, что увековечивать, видеть не могла. А я, как ни хотел сорвать еще одно яблоко, для того, чтобы тотчас же съесть, как-то не решился, не осмелился, показалось неприличным.

Саломея рассказала мне о том, что идем мы к тому месту, где во время войны упал сбитый немецкий юнкерс. Упал вместе со всеми своими бомбами, оставив после себя огромную воронку.

Теперь на месте воронки был настоящий пруд с ряской на водной глади, осокой по бережку, квакающими лягушками, и крохотными рыбешками, плавающими у самой поверхности. Эти рыбешки, как оказалось, не ради любопытства плавали, они ловили крохотных мошек, кружащихся над водой. Я вспомнил, что на Измайловских прудах рыбки вели себя точно так же, но только там на них охотились чайки. Этим же рыбкам бояться было некого, они не пугались даже тогда, когда я до них дотрагивался пальцем. Была в этом пруду и еще одна достопримечательность. Плавало осиновое полено, все сплошь поросшее зелеными ростками молодняка. Плавало, являясь символом, живым воплощением надежд на лучшее. Предназначенное и приготовленное для сжигания в печи, для превращения в пепел и дым, оно продолжало жить и давать жизнь новой зеленой поросли, радующей глаз своей нежной листвой.

Саломея призналась, что любит приходить на этот пруд в любую погоду, особенно в дождь: «Стоишь и смотришь, как капли ударяются о водную гладь, а затем расходятся кругами, — говорила она. — Во время дождя я испытываю странное ощущение. Мне кажется, что я на земле совершенно одна. Может, только ради этого, я в дождь сюда и прихожу. Хочется, пусть ненадолго, побыть совершенно одной, на всей необъятной планете. Тебе не кажется такое желание странным?

— Нет. Я тебя понимаю. Я сам два года прожил в казарме, затем в одном общежитии, теперь вот в другом…

— Я, наверное, кажусь тебе очень сильной, уверенной, но это не так. На самом деле я совершенно другая. За все переживаю, страдаю, и не могу с собой ничего поделать, закрыться, заслониться от зла не могу. Вот мелочь.… Ремонтировал дядя второй этаж, использовал для этого еловые доски. Я поднималась туда, ходила мимо ульев, вдыхала запах свежей еловой смолы и плакала. Да, плакала. Настолько жалко было погубленного леса, спиленных деревьев. Ты не поверишь, но я испытывала просто физическую муку, у меня что-то кололо в сердце, сводило руки, давило на виски так, словно голову сжимали в железных тисках. Опыт человечества, да и мой собственный, невеликий личный опыт подсказывает, что нельзя быть такой ранимой, нельзя так раскисать. Но в подобных ситуациях я бываю просто бессильна, ничего с собой поделать не могу.

— Необходимы ежедневные физические нагрузки, и белок в большом количестве. Мяса надо есть побольше, черную икру, по возможности, поглощать.