Саломея за столь короткий срок переменилась не только внешне, но и внутренне, словно повзрослела. Изменились и ее гастрономические привычки. От прежних принципов не осталось и следа. Когда мы, придя домой, сели за стол, то в тарелке у бывшей вегетарианки оказался кусок мяса, да не простой, а специальный, с кровью. Но на этом она не остановилась, с мясом она стала пить сухое красное вино, которое предложила попробовать и мне. Мне вино не понравилось.
Ухаживая за мной, она положила два больших, хорошо прожаренных куска и в очередной раз вспомнила нашу первую встречу. На мое «хватит, хватит» Саломея сказала:
— Теперь скромничаешь? Но я-то знаю, что ты кашалот.
Сидевшая вместе с нами за столом Эсфира Арнольдовна так и вздрогнула:
— Дочка, что ты такое говоришь?
— Постой, постой, мам. Сколько котлет ты тогда съел за один присест? Восемнадцать или тридцать пять?
— Девятнадцать, — подыграл я.
Саломея засмеялась, матушка ее осуждающе посмотрела на дочь, а затем с интересом на меня.
Попивая красное вино, Саломея пожаловалась на то, что их, хоть уже и не положено, отправляют опять в колхоз, помогать собирать картофель. Тот самый слезливый профессор, который не смог, а возможно, и не захотел отстоять своих любимых студентов, дал им такой совет: «А вы не работайте там на полях. Берите с собой мольберты и делайте наброски с натуры».
— Какой негодяй, — сказал я, захмелев. — Умыл, значит, руки.
— Как хорошо вы разбираетесь в людях, — с испугу похвалила меня Эсфира Арнольдовна.
Саломея после этих слов моих резко замолчала, призадумалась, стала соображать. Она-то в профессора верила, как в мессию, а оказалось, что он предатель, приспособленец. Мои слова стали для нее настоящим откровением. Она словно прозрела. Мне показалось странным, что она, такая умная (знала три языка — английский, немецкий, французский), не разбиралась в таких элементарных вещах. Ведь была же на уборке картофеля, знала. Что не позволят там никому не то, что мольберт раскрыть, но даже и обмолвиться об этом.
После застолья Саломея попросила матушку показать мне семейные фотографии, сама же, переодевшись в махровый халат, скрылась в ванной. Мне это не понравилось. Она вела себя так, будто мы законные супруги и в браке живем уже не первый год. Меня стесняли эти ее свободные приготовления.
Эсфира Арнольдовна, тем временем, показывала мне семейные фотографии, а если еще точнее, то фотографии своей молодости. Какая юная и красивая она была на этих снимках! Особенно приглянулась мне фотография, на которой была она в наряде балерины. Откровенные снимки в открытых купальниках тогда не практиковались, приходили на помощь такие вот безобидные хитрости, как переодевание в танцовщицу. Ничего общего с теперешней Эсфирой Арнольдовной у фотоснимков не было. В молодости она была легкой, подвижной, озорной, с пылающим огнем в клокочущей груди, теперь же была грузная, уставшая. От былого огня остались лишь теплые, тлеющие головешки.
Выйдя из ванной, Саломея сказала мне:
— Дормидонт, пожалуйте мыться. Полотенец, шлепанцы и халат ждут вас, не дождутся. Зубная щетка синяя в полосочку. Я бы вам помогла, но у меня дела, работа, — стелить постельку кашалоту.
А «постельку» постелила Саломея царскую. Белье было шелковое и кровать была у нее новая, огромная, с высокой никелированной спинкой, стилизованная под тридцатые, пятидесятые годы, но при этом удобная, мягкая и, можно сказать, немая, без скрипа и визга пружин, то, о чем можно только мечтать молодоженам. Появилась в ее комнате и еще одна новинка, — огромное зеркало на стене, прямо у кровати, а вот рыбка золотая исчезла. Саломея пояснила: у рыбки стала отлетать чешуя, а сом, «огромная скотина», все за больные места ее щипал, вот и умерла.
Когда легли на это царственное ложе, Саломея прижалась ко мне и шепнула:
— Совсем отвыкла от тебя.
Мне это не понравилось. «Это как же понимать? — мелькнуло в голове, — если от меня отвыкла, значит, к кому-то привыкла?».
Как бы читая мои мысли и ощущая нарастающую во мне тревогу, она призналась. Что ухаживал за ней в Италии один летчик, «чего-то все хотел», но она его своей неприступностью разочаровала. Я этим на время успокоился, но потом все казалось, что под знойным пиренейским солнцем она не сразу сказала «нет» назойливому летчику. Я ревновал.
Саломея за прошедший в разлуке месяц очень сильно переменилась. Стала более свободной в постели, более страстной, мне даже показалось, что она не до конца поняла, с кем именно находилась, так как меня, как личность, совершенно не замечала. Говоря «как личность», имею в виду, — не замечала Дмитрия Крестникова, с его глазами, руками, душой, наконец. Казалось, что в тот момент ей нужен был просто мужчина, а я это буду или кто-то другой, совершенно неважно. Скажу еще точнее, даже целый мужчина ей был не нужен, лишь самая необходимая, самая малая его толика. В подобной интимной ситуации ершик для мойки бутылок из-под кефира дал бы фору в сто очков самому мужественному представителю планеты. Возможно, я многое и преувеличил, но мне показалось, что все было именно так.
Лежа в постели, Саломея взяла мою руку, чтобы поцеловать и нащупала бородавки.
— Когда они у тебя появились? — с удивлением поинтересовалась она.
— Они были всегда. С первого дня нашего знакомства, — стесняясь, ответил я.
— Да-а? Я никогда их у тебя не замечала. Их надо с головой в мешок и за борт. Надо вывести, — смеясь, сказала она, — некрасиво жить вместе с бородавками.
Я согласился. Рассказал, что лечил их ляписным карандашом, отчего бородавки стали черными и страшными, как проказа, но так и не сошли. Мы договорились, что вместе съездим в институт красоты и подвергнем их там современным технологиям уничтожения, эффективным и совершенно безболезненным.
Вечером, в доме у Зотовых, собрались гости за праздничным столом. Были друзья и знакомые Сергей Сергеевича, родственники его жены, и нас с Саломеей, разумеется, позвали. На столе всего было вдоволь.
Я положил себе холодной телятины и, глядя на то. как аппетитно все едят жареное мясо с красным соусом, попросил Сергей Сергеевича и мне передать соус.
— Какой тебе? — весело откликнулся он, мельком глянул на мою тарелку и подал белый.
Я хотел его поправить, но Саломея, догадавшись о моем желании, вежливо толкнула меня в бок локотком и прошептала:
— Красный с отварной телятиной не едят, попробуй тот. Что дал отец.
Мне стало стыдно, что не знаю, что с чем следует вкушать, да к тому же показалось, что ее замечание услышали все присутствующие и в тайне надо мной подсмеиваются. У меня покраснели уши, я это знал наверняка, так как они просто горели от обильного и молниеносного прилива крови. Белый соус, действительно, очень хорошо сочетался с вареным мясом, лежащим в моей тарелке. Но я, хоть убей, не мог понять, отчего такие строгости, почему нельзя было этот кусок полить соусом красным.
От мрачных мыслей отвлек меня двоюродный брат Эсфиры Арнольдовны, Матвей Пепельной. Он был уроженцем литовского города Каунас (к нему отвезли бабушку), сидел со мной рядом и я ему явно приглянулся. Он стал рассказывать про свою жизнь, о том, как не легко теперь ему с матушкой, а затем он достал из бокового кармана пиджака книгу сказок, показал одну из них, под названием «Матюша Пепельной» и сказал:
— В душе я русский человек и не понимаю, за что меня травят всю жизнь, называя жидом.
Он был светловолос, курнос, голубоглаз, да к тому же имел на руках такой документ, как русские народные сказки, где его полный тезка был героем. «И за что его, действительно, могли не любить? — подумал я с состраданием, глядя на Матвея, — может, пожадничал, его и назвали жадиной, жадом? А он так близко принял это к сердцу?».
Тут Сергей Сергеевич встал из-за стола и спросил:
— Вы новую кровать дочуркину видели? Ну, понятно, что молодой человек видел. Пойдемте, похвастаюсь, а вы заодно разомнетесь.
Все повалили в комнату к Саломее. И я пошел вместе со всеми, чтобы еще раз взглянуть на чудесное царское ложе. И ужас! Мы, оказывается, как встали с постели, так и пошли, а все безобразие, то бишь, простынь, одеяло, подушки, были так измяты, так перекручены, переворочены, что, если дать задание десятерым вертеть, крутить, топтать все это, и тогда такого беспорядка не получится. И все, конечно, улыбнулись, увидев это поле боя не убранным, не заправленным, но ничего не сказали и не торопились на выход, а наоборот, затеяли спор:
