— Мне ещё дома у детей неприятностей не хватало, — приговаривал Ласкин, бросая и топча ногами то, что осталось от «духовушки».

Не объясняясь, он ушёл, а Михалыч, так и не разобравшись в причинах такого поведения Льва Львовича, сказал бинтовавшему ему голову товарищу:

— Наверное, у шефа на бирже нелады.

Лев Львович не случайно, бросив все дела в Москве, приехал в Ивантеевку к детям. Охрана, прослушивающая телефонные звонки, доложила ему, что гувернантка звонила мужу, плакала, слёзно просила приехать и забрать её. То есть Дубровина собиралась оставить его детей, которые к ней привыкли, как к матери. Значит, произошло что-то чрезвычайное.

В доме, где жили дети Льва Львовича, жила семейная пара, отвечающая за порядок и приготовление пищи. Дети без внимания не остались бы. Но они привыкли к Алле, а главное, — неизвестность, были неясны причины, мотивы её нервного срыва. Что с ней случилось, он не знал.

Получив информацию, Ласкин всё бросил в Москве и помчался в Ивантеевку. Лично вёл машину, охрана была в растерянности.

— Сказала, собак убрать, — убрал. Теперь мужу звонит, жалуется, — ругался Лев Львович по дороге.

Узнав, в чём причина её слёзных звонков и разобравшись с Михалычем, он сообщил Алле, что ей не надо никуда уезжать, что всё улажено самым наилучшим образом. И, в конце концов, если она не послушает доводов рассудка и уедет, то котята, любимые ею, останутся без попечения и погибнут наверняка. О своих детях, для которых её отъезд станет не меньшей травмой, он не упоминал.

В этот момент раздался телефонный звонок. Звонил Костя Дубровин. Он, как выяснилось, сел не на тот автобус и оказался в Красноармейске. Лев Львович съездил за Костей сам и привёз его в Ивантеевку.

Алла с мужем пошла гулять.

— Котенок чёрненький хромает, а до этого всё по деревьям лазил. Кошка-мать всё на развилку дорог ходит, мышей ловить, того и гляди, под машину попадёт. Да и собак огромных, злых там выгуливают без поводков. Нервов никаких не хватает, — жаловалась Алла, на самом деле соскучившаяся по дочери. — Мало мне забот с детьми и Алисой, ещё и этим котятам молоко, сметану давай, три раза в день еду готовь. Я котят и кошку хочу к нам в Москву забрать, всех четверых.

— Только кошек нам и не хватало, — горько усмехнулся Костя.

Костю для ночлега определили в комнату к жене, а с Аллой Ласкин договорился о том, что на день города она поедет в Москву повидаться с дочкой. На том и порешили.

3

Вернувшись из Ивантеевки, Лев Львович отправился к берегу Москвы-реки на спортплощадку. Утомившись занятиями на турнике и брусьях, с наслаждением поплавал в прохладной воде. Выбравшись на берег, он подошёл к Валерию Бахусову, присутствовавшему на спортплощадке.

Валерий Николаевич заглянул Ласкину в глаза и спросил:

— Вилен — еврейское имя?

— Оставь в покое Истуканова. Вилен — это пережиток семнадцатого года. Сокращение слов «Владимир Ильич Ленин».

— Ненавижу! — закричал Бахусов на всё побережье.

— Валера, зачем ты так ругаешься? — спокойно спросил Лев Львович. — Ну, допустим, я — еврей, и что с того? Я тебе кроме добра, ничего не сделал. Отдал даром шиномонтаж, ты даже за аренду не платил. Сыну твоему помогаю. И всё евреи плохие.

— Но это же я от избытка негативных чувств, — поправился Бахусов. — Надо же кого-то ругать. Скоро подохну, ругать никого не буду.

— Ты бы меньше ругался, может, и не болел бы.

— Это точно. Не в бровь, а в глаз.

— Лечиться не хочешь?

— Знаю я наши больницы и наше лечение. Все эти химиотерапии, — только себя калечить. А я и не знал, что ты еврей. У тебя же отец русский, из-под Тамбова.

— А мать — еврейка из города Сумы.

— Это в Израиле?

— На Украине.

— Да? Ну, тогда слушай, — стал рассказывать Валера. — В детстве я был послушным ребёнком. Отец дорожил мной и с колыбели втолковывал: «Напившись пьяным, не спи лёжа на спине и никогда не женись на еврейке». Почему он так настоятельно твердил о том, что в пьяном виде нельзя спать на спине, я уже знал. Сосед наш, будучи сильно пьяным, лёг спать на спину и ушёл в мир иной, не проснувшись. Подавился, бедолага, во сне своей отрыжкой. Почему же мне нельзя было жениться на еврейке, этого я понять не мог. В семье евреев уважали. Не проходило и дня, чтобы о них не говорили. Все беды, всё зло мира, оказывается, исходило от них. Если отец разбивал чашку или на него вдруг нападал внезапный чих, в этом тоже обвинялись евреи. Само собой, во мне рос интерес к этим всесильным могущественным людям. Время шло, я подрос и пошёл в детский сад. Там-то я впервые и увидел того самого человека, о котором отец с матерью так много говорили. Евреем, а точнее, еврейкой, оказалась девочка с необыкновенными вьющимися волосами и розовым бантом. Звали её Лена. Я влюбился в неё ещё до того, как узнал, что она еврейка. А уж когда об этом сказала мама, то я окончательно потерял голову. Слова отца «Никогда не женись на еврейке» стали понятны и просты. «Ещё бы, — думал я, — ведь женатый человек живёт с женой в одной комнате, разговаривает с ней, берёт иногда за руку, а то и обнимает. Разве это мыслимо? Это что же было бы со мной, если только подумав о ней, даже её не видя, сердце моё начинает скакать, того и гляди, из груди выскочит. Отец был прав, до добра бы всё это не довело». Я хотел сказать матери о том, как хорошо разобрался в словах отца, но в последний момент чего-то испугался и решил сначала узнать её собственное мнение. Мать стала говорить совсем о других, малопонятных вещах. «Они грязные, от них плохо пахнет. Еврейка будет отбирать всю твою зарплату, обманывать тебя с соседом и при этом смотреть на тебя преданными глазками». Все эти новые для меня её доводы я постарался хорошенько обдумать, постичь скрытый смысл в её словах, без которого, как известно, взрослые с детьми не говорят. «Конечно, насчёт того, что она неряшлива и от неё плохо пахнет, — рассуждал я, — мама пошутила». Из всех близких и знакомых мне на тот момент людей временами плохо пахло только от неё. Мама торговала пивом и резкий пивной запах был всегда при ней. А я, как ни смешно это слышать от законченного алкоголика, в детстве на дух запах пива не переносил. Лена, напротив, пахла вкусными конфетами и неряхой не была. Зарплату я тогда не получал, и не мог судить о том, хорошо это или плохо, если всю её отбирают. Я представил себе Лену, присвоившую все мои фантики от конфет, всех моих оловянных солдатиков и почувствовал, что не слишком уж и расстроился. Даже наоборот, при этих мыслях испытал приятное покалывание в груди. При всей своей бурной фантазии я представить себе не мог, как Лена будет обманывать меня с семидесятилетним стариком-соседом. Что может быть у них общего? Какие такие игры? А главное, как будет смотреть на меня преданными глазками? «Пусть бы обманывала с кем угодно, — думал я, — лишь бы смотрела на меня». В детском саду всё больше на неё смотрели. Она же никого не замечала. Был у меня шанс — день рождения. С надеждой и трепетом ожидал я этого дня. По заведённой традиции, в день рождения родители именинника покупали конфеты и виновник торжества собственноручно вручал их каждому мальчику и каждой девочке своей группы. Я мечтал о том, как подойду в этот день к Лене и протяну конфету. Как посмотрит она на меня, а быть может, даже коснётся моей руки своей рукой. А что ещё нужно для счастья влюблённому? Я ждал этого дня, надеялся, но мечте не суждено было сбыться. За неделю до дня моего рождения по причине, так и оставшейся для меня неизвестной, она покинула наш детский сад. Так и остался я незамеченным Леной. Где она теперь? Обманывает ли кого, смотрит ли на кого преданными глазками? Ты смеёшься, Лёва, но это первая, а возможно, и единственная в жизни любовь моя.

— Я смеюсь оттого, Валера, что ты заработал сейчас себе дорогостоящее лечение в немецкой клинике. Иди, собирайся, тебя ждёт мой личный самолёт. Формальности я улажу.