— Я знаю, что сегодня моя очередь деда кормить, но обстоятельства чрезвычайные, — с порога стал давать распоряжения Константин, не обращая внимания на гостью, с которой пожаловал Ваня. — Покорми за меня Кононовича и Аникушу. Кто знает, может я там останусь с ночёвкой.

Иван Данилович усмехнулся паническому состоянию брата.

— До Ивантеевки час езды с Ярославского вокзала, — напомнил Грешнов, — к вечеру вернёшься.

— Я на электричке не поеду. От ВДНХ автобус ходит, доберусь на нём.

— На автобусе точно в какой-нибудь Красноармейск уедешь.

— Всё будет нормально, — рассеянно сказал Костя.

Он взял большую спортивную сумку, набитую вещами так, словно и в самом деле собрался куда-то в дом отдыха с ночёвкой, а возможно, и не одной. Отдал Ване ключи и, не здороваясь, не прощаясь, не замечая Тани, вышел из квартиры.

— Чудак он какой-то, — сказала Таня после того, как дверь захлопнулась.

— Любящий муж и заботливый отец, — поправила её Аникуша.

Ваня оставил Таню Будильник с племянницей, а сам пошёл кормить деда Петра.

Оставшись наедине с маленькой хозяйкой, гостья достала диктофон и спросила у девочки:

— Знаешь, что это такое?

— Знаю. Приспособление, чтобы брать интервью у известных людей.

— Хочешь рассказать о себе всему миру?

— А что рассказывать?

— То, что считаешь нужным. О себе говори. Тебя же все считают необыкновенной? Вот и расскажи, как это — быть маленьким гением. Представь, что мы играем с тобой в игру, — ты знаменитость, я репортёр.

— Хорошо, — засмеялась Аня. — Только ты не перебивай.

— Я — само внимание, — включая диктофон, сказала Таня.

— Меня зовут Аникуша Дубровина. Мне шесть лет. Я расскажу вам о своей жизни. Оставаясь дома одна, я надеваю на себя папину рубашку, которая сразу же превращается в плащ-мантию, дедову соломенную шляпу, которая мне заменяет корону, и в таком наряде, воображая себя сказочной принцессой, хожу по пустой квартире, как по залам волшебного дворца. Был у нас огромный старинный шкаф с зеркалом. Я забиралась внутрь, закрывала глаза и бродила между висящими на вешалках пальто и платьями, представляя, что я в волшебном дремучем лесу, в котором пахнет не хвоей, а нафталином. Нафталин — это отрава для моли. Если пахнет нафталином, моли быть не должно. Но моль всё равно летает, и её надо ловить и убивать. Папа говорит, что она может съесть всю нашу одежду. Действительно, если не в чем будет выйти на улицу, не пойдёшь же голой за хлебом? Голому человеку хлеба не продадут, придётся питаться одной водой. А на ней, известно, долго не проживёшь. А потом придёт «курносая» с косой на плече и уведёт с собой. Но мне всё равно не верится, что такой маленький мотылек может съесть всю нашу одежду. Живот-то у неё небольшой, а одежды в шкафу много. Когда я сказала однажды, что моль не способна съесть пальто, папа продемонстрировал мне дедушкино драповое и маленькие дырочки на нём. «Ну что, теперь убедилась?», — спросил папа. И было непонятно, — то ли моль убили, когда она только есть начала, или пальто ей показалось невкусным, и она от него отказалась, как я отказываюсь в детском саду от остывшей манной каши. В жизни много необъяснимого, глупого. И мама кормит точно так же. Поставит кашу под нос, и я должна зачем-то её съесть. А если я не голодна? «Нет, съешь, чтобы я была спокойна», — говорит мама. Получается, я должна мучиться для её спокойствия. Ей неважно, хочу я есть или нет, ей нужно быть спокойной. А когда я ей говорю: «есть хочется», то в ответ слышу: «потерпи, надо было хорошо поесть в детском саду». А как там можно хорошо поесть, если кормят плохо?

— О себе, — направила Таня.

— С первого дня моего рождения, — согласно закивав, продолжала девочка, — мама мне говорила: «Аня, кушай! Аня, кушай!». Так и прозвали Аникушей. Папа говорит, что когда я вырасту, меня все будут называть Анной. А бабушка, когда была жива, обращаясь ко мне, называла меня Нюрой. Дома из друзей у меня только Топтыгин. Он умеет слушать, он меня понимает, всем остальным не до меня. Топтыгин — это мягкая игрушка, медведь-инвалид, у него нет ног. Говорят, что когда я была маленькая, я ему ноги повыдёргивала. Ноги у Топтыгина есть, они хранятся в нижнем ящике папиного письменного стола и время от времени пришиваются. Но нитки тонкие и быстро рвутся и вдоволь походить на своих ногах у Топтыгина не получается. Тонких ниток надолго не хватает. Бабушка говорила, что всё это — пустая затея и напрасный труд, пришивание ног Топтыгину простыми нитками и простой иглой. Нужна игла цыганская, а нитки суровые. Её не послушали. Так она и умерла, не увидев Топтыгина, твердо стоящего на своих ногах. Да, бабушка умерла. Все старые люди должны умирать, так как молодым нужно освобождать место под солнцем. Бабушка сама так говорила. Топтыгин — мой лучший друг, но помощник из него плохой. Я могу ему доверить все свои тайны, могу рассказывать обо всём, и он будет слушать, не перебивая. Не скажет, как мама: «Твоя трескотня надоела», не скажет, как папа: « Я думу думаю, ты мне мешаешь». Не скажет, как бабушка: «Подожди, деточка, я сейчас прилягу, засну, а ты говори». Топтыгин будет сидеть и внимательно слушать, но вот помощи от него не дождёшься. А ведь у меня столько дел. Мне нужны помощники, потому что у нас много врагов. Первый враг — Чернильник. Он издаёт только «чернуху», то есть плохое. А пуще всего любит ложь и клевету. А у папы всё светлое, и папа любит правду, то есть всё то, что Чернильнику не подходит. У Чернильника только одна мечта, — чтобы над землёй поднялось чёрное солнце. Чтобы света белого никто не взвидел. А у папы совсем другие мечты, прямо противоположные. Он хочет, чтобы никто не голодал, и чтобы люди в тюрьмах не сидели. Чтобы у каждого был свой дом, сад и любимая работа. Второй враг — банкир Ласкин. Он маму поработил. Он думает, что за деньги всё можно купить. Он ошибается. Ласкин маму уговорил за детьми посмотреть, одурманил. А мама у меня слабая, доверчивая, верит негодяям. Но я её всё равно люблю. Я её верну и буду о ней заботиться. Третий враг — соседи Бунтовы, они хотят выжить нас из квартиры, выгнать на улицу. Потому что мы — жильцы «беспокойные». Папа с врагами бороться не хочет. Говорит, что эти враги — враги временные и не главные. А главные и постоянные — это равнодушие, которое помогает плодиться злу, беспечность и рассеянность, доводящие до нищеты. Папа так говорит: «Теряют люди драгоценный жемчуг — любовь. Забывают юношеские клятвы, сбиваются с верного пути. Надо спасать людей, пропадут, если их не спасти». А бабушка говорила, что спасётся только тот, кто сделается ребёнком. А как мне спасти родителей, как сделать их детьми, если их испортила, запутала взрослая жизнь. Они меня не послушаются, не услышат. У них нет времени на «детские глупости». Им нужно спешить, торопиться, они постоянно опаздывают. Их ждут «завистники, предатели, враги, которые годами не звонят, не зовут в гости», так называемые «бывшие друзья». А ещё я вижу то, чего никто не видит. Я об этом никому не говорю, так как все меня считают выдумщицей и ни одному моему слову не верят. А если и делают вид, что слушают, то только для того, чтобы меня не обидеть. Одним словом, притворяются. От мамы я знаю, что начала я говорить ровно в годик. Как год мне исполнился, так сразу и заговорила. Все удивлялись, глядя на меня. Я ещё нетвёрдо стояла на ногах, а говорила смело, уверенно, как профессор с кафедры. И задавала уйму вопросов. Отвечали мне всегда одно: «Вырастешь, — узнаешь». Своей любознательностью я ставила родителей в тупик. Неуёмной энергией и желанием жить приводила их в бешенство. Находясь в моём обществе, они комплексовали, ругались, а теперь — разошлись. Я осталась жить с папой, а мама ушла к банкиру. А до банкира и до папы у неё была первая школьная любовь. Мама любила настоящего пожарника. Он был героем, ездил по городу на красной машине с выдвижной лестницей, доставал людей из горящих домов, а больше всего он любил мою маму. Пожарный огня не боялся, он смело входил в горящий дом и говорил волшебные слова: «Огонь, огонь, не ешь меня». И огонь отступал. А потом он взял и сгорел. Всё из-за любви к своей соседке. Забыл маму, забыл волшебные слова и сгорел. И тогда уже мама нашла себе другого, — моего папу. Папа пил, курил, но имел идеалы. Сейчас папа подрастерял идеалы, но он всё ещё верен себе. А это, по словам папы, для писателя самое главное, если он хочет оставаться писателем. А папа очень хочет остаться писателем. А пока он мало пишет и много пьёт. А потом плачет и говорит, что это от стыда. Папа мечтает написать настоящую книгу и разбогатеть. Он говорит, что такая книга пишется пять-шесть лет, то есть столько, сколько я живу на свете. Это мне ещё одну такую жизнь прожить надо, чтобы дождаться его книги. Я ему сказала: «Пиши сказки. Сказки всем всегда нужны, с ними скорее станешь богатым и знаменитым». — «Нет, сказка мне не по силам, проще солнце с неба достать», — отвечал мне папа. Я поняла, что сочинять их ему трудно, а мне нисколечко, я бы сочиняла и сочиняла. Сначала сочинила бы сказку о том, как мы папу излечили от пьянства. «Посадили его в стиральную машину и крутили её три дня и три ночи, пока он не стал, как новенький. Затем в пещере у гномов достали самый красивый алмаз, а у рудокопов — золото и заказали у ювелиров такое красивое кольцо для мамы, что никакому банкиру не снилось, и мама вернулась к папе. И мы втроём, вместе с Топтыгиным, поехали на пароходе в путешествие вокруг земли. Путешествие длилось круглый год и на пароходе всегда было лето. Зима гналась за нами, а мы от неё убегали. А когда вернулись домой, то и дома уже было лето. И стали мы жить счастливо». Вот такие сказки сочиняю я каждый день, но никто об этом не знает. Скоро я пойду в школу, и начнётся для меня бессрочная каторга. Десять самых лучших лет будут выброшены из жизни. Так жила бы себе беззаботно. И кто это только придумал, что человеку обязательно надо ходить в школу? Тот, кто ходит в школу ни умнее, ни лучше не становится. А считать и писать можно выучиться и без уроков. В школе весёлых и умных людей превращают в глупых и злых взрослых. Там кругом обман. Говорят: «Ходи в школу, зубри учебник, и это принесет тебе счастье». Но это счастье не приносит. Не видела я ни одного школьника счастливым. Папа говорит, что в школу ходят не столько за знаниями, сколько за тем, чтобы стать взрослыми. А если я не желаю быть взрослой? Среди взрослых я тоже счастливых не видела. Кто кричит, кто плачет, кто водку пьёт и потом ходит, качаясь, по улицам. Все мучаются. А зачем они стали взрослыми? Ведь от этого же все беды. Женятся, разводятся, сами мучаются и мучают меня. Мама, когда жила с нами, говорила, что пить и курить — плохо. Уверяла, что курят и пьют только опустившиеся люди, которым наплевать на себя и на окружающих. Сама же вышла замуж за папу, который пил и курил. Где же логика? Где последовательность в словах и поступках? Когда я у неё спросила, зачем она вышла замуж за опустившегося, то она сначала разозлилась, сказала: «Посмотрю, какой у тебя будет». А потом сообразила, что говорит с ребенком, который ничего не понимает и стала оправдываться: «У него тогда были идеалы, достоинства, превышавшие табак и алкоголь». Вскоре после этого разговора мама взяла походный чемодан и уехала нянчить детей банкира Ласкина, хотя они старше меня. Моего мнения не спросили, не захотели даже слушать. Папа плакал, пил водку, кричал проклятия в пустоту. Соседи за стеной над ним громко смеялись, праздник пришёл на их улицу. Знаешь, дети никому из взрослых не нужны. Взрослые заводят детей только для того, чтобы под старость было кому стакан воды подать. А зачем им под старость стакан воды? Я не замечала, чтобы бабушка пила воду, всё больше чай с молоком да кефир. Если говорить начистоту, то и взрослые детям не нужны. От них одно беспокойство. Без них, конечно, ни в зоопарк, ни в кино не пустят, да и в магазине ничего не продадут. А больше они ни на что не нужны. И мне лучше всего тогда, когда в квартире остаюсь одна. Я придумываю себе необыкновенную жизнь, бегаю, играю, и мне хорошо. Словами этого не передать. А больше всего я люблю смеяться. Смеюсь постоянно, иногда вслух, иногда про себя. У меня легко и просто это получается. И всем, кроме мамы и папы, мой смех нравится, не кажется дурацким. Родители, наверное, думают, что я смеюсь над ними, над тем, что они на жизнь свою махнули рукой. А зачем махнули? И почему над этим смеяться неприлично? Я думаю, если смешно, то можно смеяться. Если радостно на душе, то нужно радоваться. А то стану, как родители и их бывшие друзья. Они не смеются даже тогда, когда очень смешно. Они разучились радоваться. У меня своя жизнь, я пока на неё не махнула рукой. А если говорить всю правду, то я ребёнком себя не считаю. В нашей семье скорее, папа и мама, — капризные, плаксивые, беспомощные дети. Они не знают, зачем живут и для чего им стоит жить. Сами же через слово об этом и говорят. А я знаю, зачем живу и для чего мне нужно жить. Знаю, но им не говорю, чтобы не раздражать. Никогда при них я не показываю себя взрослой. Хотят считать меня неразумным ребёнком, — пусть считают. Так спокойнее и им, и мне. А как оно на самом деле, вы знаете.