Нинка захохотала.

— …Но дело не в этом, — продолжал Василий. — Понимаешь, замполит, зная, что я на него донесу, что его исключат из партии и выгонят из армии, просто не смог не встать передо мной на колени.

Нинка захохотала громче прежнего.

— Такова сила искусства, дорогая моя. Настолько мощное он получил потрясение.

— Что же ты там нарисовал? Ленина с длинными волосами?

— Лучше, значительнее. Одной тебе, как на духу. Ведь я не просто большой художник, но ещё и размашистый. Можно сказать, баталист. Мне не колонковые кисточки, а малярные квачи подавай. Конские хвосты на древках.

— А почему квачи?

— Потому что они «квакают», когда их в ведро с краской опускаешь. Вот с таким оружием живописца-плакатиста я бы смог разгуляться, выразиться. Эх, мне бы в трижды прόклятую, в их Сохо. Я бы открыл американцам их заплывшие от гамбургеров глаза, они бы ужаснулись своей мерзости. Поедешь со мной в Сохо? Никому не предлагаю, одну тебя зову.

— Поеду, — смеясь, сказала Нина. — На край света пешком пойду. И куда ты только меня не звал, — и в Рим, и в Сантьяго, и на Кубу. Хорошо с тобой, всегда что-нибудь сочинишь, придумаешь.

— Не сочиняю. Хоть завтра с тобой поехал бы. Но там же южное полушарие, там ещё зима. А зимой океан замерзает до волнорезов. Знаешь, я ведь там, в ихней проруби кита поймал.

— Не знаю. Про кита ты ещё не рассказывал, — засмеялась Начинкина.

— Ну, конечно, не семнадцатиметрового, маленького, детёныша. Девять метров тридцать семь сантиметров. Там же проруби огромные. Я удочку забросил и за нижнюю губу его подцепил, подтянул к кромке льда, дал ему воздуха понюхать, чтобы голова закружилась, да как огрел молотком по носу. А нос у китов — самое слабое место. Он и околел. Из его усов мне местные женщины свитер, варежки и три пары носков связали. А из туши китовой десять вагонов тарани нарезали, насушили под жарким чилийским солнцем. Девять вагонов я в Сантьяго отправил, продать на центральном рынке, а один раздарил местным выпивохам.

— Не жалко было?

— Жалко. Но зато целый год попивал дармовое пиво. Зайду в их пивную, и меня угощают. Печень новая была, сбоев не давала. Пожил я там в своё удовольствие.

Нина хохотала до самозабвения. Она бесконечно могла слушать простодушное враньё Василия, но как только музыка закончилась, они вернулись к столу.

— Плечо болит, — пожаловался Грешнов. — Ты по утрам зарядку делаешь?

— Не делаю, — переместившись к Василию за спину и разминая ему больное место, созналась Начинкина. — Мне зарядку делать лень. Хотя это и неправильно.

— Что же ты делаешь, когда просыпаешься? Всегда такая свежая, бодрая.

— Просыпаюсь не раньше девяти. Потянусь в постельке по-кошачьи, ручки, ножки. Сделала потягушечки, пошла умываться. Хорошенько вымыла уши, интимные места.

— С этого места поподробнее.

— Включила музыку, потому что без музыки жить не могу. Слушаю её и одновременно крашусь, одеваюсь, убираю постель.

— Ты обещала рассказать подробно.

— Умываюсь, лицо мажу дневным кремом «Зелёный чай», фабрика «Свобода». Это лёгкий крем. Наступят холода, стану мазать лицо жирным кремом. Как только крем впитался, достаю косметику, ватные палочки, вату и начинаю наводить макияж. Сначала веки припудриваю, чтобы тени легли ровно. Тени у меня итальянские, не самые дорогие, но главное, качественные. Использую два цвета, — золотые и коричневые. Сначала мизинец опускаю в пудру, чтобы не был жирным, а потом в золотую тень. Накладываю, растушёвываю, а потом кисточкой смахиваю, что на щёку под глазом осыпалось, пока я наносила. И растушёвываю, чтобы было незаметно, естественно. Растушевываю специальной большой кисточкой. Потом беру маленькую кисточку, немножко скребу коричневую тень и наношу уголок, стрелочку делаю, а потом вокруг века обвожу. Верхнего и нижнего. Потом опять беру большую кисточку, смахиваю с лица то, что осталось лишнее. А затем сухой ваткой протираю под глазами, чтобы никаких пятен не было.

— Когда же глаза красишь?

— Вот, после этого беру тушь, моделирующую коричневую, немецкую, очень хорошую, потому что реснички разделяются и держатся отдельно. Тушь держится весь день, не осыпается, вещь качественная. Сначала верхние реснички накрашу, затем нижние. Потом беру карандаш для бровей цвета «смоук», в переводе с английского «дым», — он серо-чутькоричневый. Я бы сказала, серый. Чтобы не были чёрными и не были коричневыми, а были естественными и выразительными. Начинаю разрисовывать брови этим карандашом. У меня и тушь коричневая, и тени коричневые. Чёрный цвет не использую. Я — шатенка и мне коричневое лучше. Я не яркая блондинка, не брюнетка, — им подходит чёрная тушь. Припудрила носик, щёчки, лобик. Губы крашу помадой без контура. Помада яркая, ложится хорошо, плотно окрашивает, контур не нужен. А духами — в самый последний момент, когда в окно увижу «солнце моё» с Бертой на поводке.

Нина засмеялась и прокомментировала зазвучавшую вдруг мелодию.

— «Маленький цветок». Соло на кларнете — Бенни Манкиль.

— Я под эту музыку в нашем парке на коньках катался, — грустно заметил Василий, так и не дождавшись подробного рассказа о том, как Начинкина ухаживает за интимными частями своего тела.

3

Вечером второго сентября объявился кинорежиссёр-грек, привёз Грешнову забытые на Мосфильме паспорт, одежду, деньги. Посетил вместе с ним ресторан «Корабль». Перед тем, как идти в зал к греку, заказавшему столик, Василий заглянул в моечный цех к старой знакомой, Павлине Якубовне Чечёткиной, более известной, как баба Паша.

Познакомился Грешнов с ней так. Чечёткина торговала у станции метро стельками, квашеной капустой и солёными огурцами. Василий покупал у неё соленья на закуску, и долгое время их знакомство дальше товарно-денежных отношений не шло. Однажды, будучи пьяным, он заметил, что в её ассортименте отсутствуют соленые огурцы и стал бабу Пашу, так она сама ему представилась, попрекать:

— Что же ты наделала? Прикажешь на рынок мне за ними идти?

— Зачем рынок? Пойдём ко мне, они у меня дома.

— А может, твой дед их съел?

— Да я за такого парня красивого любого деда убью. Нет у меня никого, одна живу.

Дорόгой баба Паша говорила Василию и другие комплименты. Дома накормила, напоила и вместе с собой спать уложила. И стал Василий то чаще, то реже к бабе Паше заглядывать.

Когда Грешнов пришёл на мойку, то заметил, как баба Паша объясняется Олегу Шептункову, Нинкиному однокласснику, в любви.

— Для меня мужчина — господь Бог, — убежденно говорила Чечёткина. — Его слово для меня — закон. Готова ползти за ним по сырой земле и целовать следы его ног.

Официант понимал, что под словом «мужчина» подразумевается он, и поэтому слушал Павлину Якубовну более чем благосклонно. Узкоплечий, с широкими бедрами, с тонкой длинной шеей, — со стороны объект симпатии выглядел нелепо и смешно.

— Павлина, оставь юношу в покое, — сказал Василий. — Моё сердце в слезах.

— В слезах? — с хохотом, пойманной за руку воровки, выкрикнула баба Паша и, бросив как ненужный сор предмет обожания, подбежала к Грешнову.

— Ведёшь себя, как покойная принцесса Диана. А я тебя между тем на королеву Елизавету прочу. Я уже говорил с кинорежиссером о тебе. Возможно, сегодня зайдёт на тебя посмотреть.

— А если не зайдёт?

— Тогда помогу сумки до дома донести, — пообещал Василий. И, пощупав Павлину Якубовну за ещё упругую филейную часть, побежал в зал, где его, как он предполагал, дожидался Костас Трипостопулос. Но кинорежиссёр «отлучился по неотложным делам финансового характера», оставив вместо себя за столиком Генку Гамаюна. Что никоим образом не поменяло планы Василия напиться и повеселиться.

Грешнов выпил с Гамаюном, которому грек поручил написать сценарий для его фильма, закусил и начал витийствовать:

— Посмотри на меня. Давай вспомним, в какой семье я вырос. Отец и мать у меня — люди деревенские. Приехали в Москву, устроились на завод. Мать затем закончила педагогический, стала учительствовать. Тебе ещё двойки ставила. Я же учился на тройки, поступил в техникум при заводе, затем, — армия. После службы вернулся было на завод, но его закрыли.