Он сразу стал тосковать по жене, по ее привычным ласкам и в то же время был доволен своей свободой. Новые обязанности, обращение «товарищ врач» льстили ему. Он ездил по отделениям, осматривал скот, лечил, присутствовал при выдаче кормов.

В совхозе в это лето проходили практику студенты Смоленского сельскохозяйственного института. Под воскресенья вечерами собирались у пруда с гитарой, магнитофоном, пекли картошку; пели и старинные русские песни, и новые — Окуджавы; танцевали «барыню» и твист. Студенты охотно приглашали Антона Петровича. С молодежью он взял тон шутливой назидательности, но от веселья в гулянках, где иногда пили самогон, не отказывался. «Вам, наверно, скучно со мной, — говорил он, с показной степенностью поглаживая усы. — Я стажированный женатик». Слова его воспринимались как острота: среди студентов имелись и желторотые бородачи.

Чаще всего Антон Петрович танцевал с лаборанткой Гликой. Он сам не знал, почему так выходило. Соберется танцевать с какой-нибудь практиканткой, увидит вопросительный и загадочный взгляд Глики, устремленный на него, и подойдет: «Нет, я со своей симпатией». Она сразу и доверчиво положит гибкие девичьи руки на его плечи, он обнимет ее за тонкую талию, они пустятся по кругу, и ему станет радостно, приятно, покойно. От черных волос Глики пахнет цветущим подсолнухом. Антону Петровичу видна ее тонкая нежная шея, и так близко находятся расширившиеся зрачки, глаз, наивно полураскрытые, чуть толстоватые губы. Глика не подкрашивала губы, не завивала волосы, но эта полудетская небрежность делала ее еще привлекательней. «Умеет ли она целоваться?» — иногда со смешинкой думал Антон Петрович и почему-то вспоминал дочь Катеньку. Главное, что трогало, — это радостная покорность Глики, стыдливость, умение непонятным образом уловить его настроение, предупредить желание. «Есть же такие, милые чудесные натуры», — размышлял он почему-то с грустью.

Ему казалось, что за Гликой он ухаживает шутливо, по-отечески, однако в совхозе их уже называли влюбленной парочкой, старались не мешать, оставить вдвоем. Открытие удивило Антона Петровича. Он сам не знал, чего больше доставило оно ему — приятности или неудовольствия? Может, именно после этого он стал внимательнее приглядываться к Глике и у него словно бы открылись глаза на то, что с ним происходит. Ведь его и в самом деле далеко не по-отечески волнует Глика, он часто думает о ней, ищет встречи…

Оказалось, что она умеет и целоваться, да еще как! На третьей неделе студенческой практики в совхозе вечером после костра он провожал ее от пруда в общежитие: женщины жили в отдельном домике. После купанья они еще не совсем высохли, от Глики пахло водорослями, свежестью влаги.

— Вы получили из дома письмо, Антон Петрович? — спросила она, легко, совсем невесомо опираясь на его руку. — Как ваша дочка?

Он почему-то вспомнил, что Елизавета опирается на его руку тяжело, чуть не виснет; вероятно, у нее эту привычку переняла и Катенька. А Глика так деликатна! Счастлив будет тот, кому она подарит свое сердце. Эта не станет ворчать, «показывать характер».

— Вы что, Гликочка, хотите подчеркнуть, что я старик? — шутливо, как привык с ней говорить, сказал Антон Петрович. — Что у меня дочь скоро невестой будет?

Письмо от жены было неприятное, и ему не хотелось о нем вспоминать.

— Совсем нет, совсем нет, — вспыхнув, пробормотала Глика. — Вы такой молодой, Антон Петрович! Перед вами многие ребята-практиканты кажутся… пингвинами. Недавно я по телевизору смотрела фильм о пингвинах, они такие неловкие, смешные.

— Бросьте! Я вас раскусил! — говорил он и зачем-то крепче прижал к своей груди ее покорную прохладную руку. — Раскусил! А вдруг во мне клокочет кровь… первой группы? Заложена атомная бомба чувств? Вдруг я еще способен влюбиться? В вас, например?

Они уже давно стояли за стожком недалеко от коровника, и Антон Петрович все крепче прижимал руку Глики. Где-то высоко за ветвями ивы светил месяц, слегка веснушчатое, чуть скуластое лицо девушки было пестрым от узеньких теней листвы, и только загадочно блестели черные-черные, словно бы испуганные глаза: казалось, в них нет зрачков. Антон Петрович нашел губами ее наивные полураскрытые губы. И тогда Глика вдруг обхватила его обеими руками за шею, и они, казалось, задохнулись в долгом поцелуе.

— Глика, Глика. Я не могу поверить…

Он хотел заглянуть ей в глаза, а она спрятала лицо у него на груди и вдруг заплакала.

«Вот какая бывает девичья любовь», — думал он потом не раз.

Антон Петрович теперь часто сравнивал Глику с Елизаветой и видел, что жена его безусловно более развита. В последние годы она похорошела совершенно по-женски, налилась той красотой, какая бывает у яблони, когда после цветения набухают краснощекие плоды и дерево стоит во всей мощи плодородия, и прохожих тянет вкусить от его сладости. А Глика? Совсем девчонка. Угловатая, с острыми локтями, небольшой грудью. Она меньше говорит, готова внимать каждому его слову. Зато сколько в ней прелести, ласковой покорности. Это еще бутон, но какой! И Антон Петрович понял, что не зря он все время тянулся к девушке.

С этого вечера свидания с Гликой почему-то стали редкими. Она вдруг начала прибаливать, не приходила к вечернему костру. Антон Петрович затосковал, вынимал из кармана затрепанное письмо жены, перечитывал.

Елизавета писала, что после долгих раздумий, советов с родителями решила в совхоз не переезжать. Как педагог в школе, она имела высокую ставку, пользовалась авторитетом. В деревне у них целая изба-пятистенок, большой огород, в этом году они впервые должны снимать яблоки в молодом саду, черную смородину, крыжовник. Притом здесь всего сто двадцать километров до Москвы, рядом станция. Она звала мужа домой.

Хорошенькое дело: бери расчет и возвращайся! Направление-то министерство дало. Как он людям в глаза посмотрит? За стеклами очков не спрячешься. И все-таки придется подчиниться Елизавете. По Катеньке соскучился, надоела сухомятка, беспорядок в комнате.

Зарядили дожди. Были они еще по-летнему внезапные, теплые, с обморочными голубыми молниями, затяжными перекатами грома. В совхозе скосили отаву, и директор боялся, что сено пропадет. Поэтому, когда выдался солнечный день, всех сотрудников, практикантов поставили сгребать и копнить сено. Работали, как всегда бывает в деревне, не считаясь со временем.

К вечеру тихо, грузно начала заходить огромная иссиня-лиловая туча. Антон Петрович и Глика копнили на дальнем лужке; им старались не мешать, оставили вдвоем. Они видели, как к низкому незавершенному стогу подошел пустой грузовик, как бригадир показывал пальцем на распухшее кровавое солнце, на разваленное для просушки сено: видимо, торопил людей скорее докопнить, поспеть на машину. Почему-то ни Глика, ни Антон Петрович не бросили грабли, вилы, поспешно метали стожок, словно не понимая, что могут остаться в поле одни. Глаза им заливал пот, оба старались не смотреть друг на друга.

По звуку мотора, тарахтению кузова они догадались, что копнильщики уехали, забыли о них; до центральной усадьбы тут считалось четыре километра.

— Ой, как же мы? — тихонько, с деланным испугом воскликнула Глика. К Антону Петровичу она стояла спиной.

— Дометаем стожок и пойдем пешком, — ответил он не сразу и голосом, который показался ей незнакомым.

Оба молча продолжали сгребать сено, метать. Так их и накрыл набежавший крупный дождь.

— Придется переждать. Лезем в сено.

Он вырыл в стожке глубокую лунку. Девушка стояла под сильным косым дождем бледная и молчала. Антон Петрович схватил ее за руку, потянул и почувствовал, что она дрожит.

Туча лишь краем захватила лужок. Грузно ворочаясь, выбрасывая молнии, она повернула на второе отделение совхоза. Ветер был сильнее, чем дождь, даже дорога не успела раскиснуть. Через полчаса уже можно было идти в центральную усадьбу, но в общежитие Антон Петрович и Глика вернулись только на рассвете и еще долго стояли и обнимались на задах коровника.