Дочка ласкалась к нему, заглядывала в глаза и тут же отводила свои. Видимо, она тоже чувствовала себя с отцом не совсем свободно. Отвыкла? А вдруг угадывает его чувства?

— Ну, как живешь, деточка? — спросил он, и вопрос показался ему заученным.

— Хорошо.

— Как успехи в школе?

— Хорошо. У нас была письменная по русскому, я получила «четыре».

Отвечала Катенька почти на все вопросы: «Хорошо». Училась она в третьем классе, девочкой была прилежной; вон и сейчас пальцы в чернилах.

Здесь дать ей привезенные гостинцы? Или в доме? Катенька уже украдкой раза два поглядела на саквояжик. Антону Петровичу хотелось, чтобы гостинцы увидела его первая жена Елизавета. Пусть оценит отцовскую внимательность. Антон Петрович сознавал, что вопрос об отношении к Елизавете был одним из тех, которые больше всего тяготили его в поездке к дочери.

Воспитывая детей в школе, она привыкла быть образцом справедливости, так же справедливо старалась поступать и в жизни и ни в чем не хотела ущемлять отцовских прав Антона Петровича. Поэтому, когда он приезжал, Елизавета Власовна считала своим долгом принимать первого мужа у себя, кормить обедом и предоставляла в его распоряжение дочку на целых полдня — до того, пока он вновь не уходил на станцию к смоленскому поезду.

И это было мучительно Антону Петровичу. Ему казалось, что он не имеет права «врываться» в новую семью бывшей жены, что, вероятно, Елизавета тяготится этими приездами и принимает только из порядочности, что ее новый муж, воспитатель в школе-интернате Геннадий Протасович, ненавидит его и с трудом это скрывает. Казалось, даже Катенька понимала всю ненормальность положения, потому что не звала папу в дом. Вообще ведь она уже что-то соображает? Возможно, ей известно, что именно отец бросил ее и мать и ушел к другой женщине? Как она смотрит на его поступок? Вот это чувство вины и заставило Антона Петровича сейчас засуетиться и поступить не так, как он было рассчитал.

— Я тебе тут кое-что привез, доченька, — сказал он и огляделся, ища местечко. — Где бы нам пристроиться?

Они медленно между облупленными столбами вышли со двора школы. Отсюда открывалась деревня под пригорком, через дорогу стояла изба, где жила Катенька. Девочка не повернула к дому, а пошла по тропинке, что вела вокруг пруда. По ту сторону пруда, у могучей шатровой ели возвышался грубо отесанный обелиск — братская могила неизвестных солдат, погибших в Отечественную войну, и стояла скамейка.

На нее и сели. Антон Петрович открыл саквояжик и сперва достал большую магазинную коробку, перевязанную красной ленточкой. Глаза Катеньки радостно вспыхнули, она в удивлении, восторге полуоткрыла рот.

— Это мне? — спросила она, нерешительно беря коробку, и зарделась. — Что здесь?

— Откроешь и увидишь. Только осторожней.

Затем он протянул дочке два кулька. Она стояла перед ним нагруженная подарками, радостно, застенчиво улыбаясь, вся похорошев, и теперь напоминала ему прежнюю Катеньку. Антон Петрович наклонился, поцеловал дочку. Он был счастлив.

— Можно я посмотрю? — спросила Катенька, кивнув на коробку.

Она чуть не уронила ее, хотела подхватить другой рукой, и один кулек упал на землю, полуоткрылся, из него выпала конфета. Это почему-то обоих рассмешило. Антон Петрович поднял гостинцы, а Катенька уже развязала ленту, открыла коробку и обмерла. Там лежал игрушечный чайный сервиз. Голубые блюдца, чашки, ложечки из нержавеющей стали — все было аккуратно завернуто в тонкую папиросную бумагу.

— И сахарница! — ахнула Катенька, вконец покоренная подарком.

Вот хотя бы из-за этого стоило к ней ездить. Антону Петровичу стало жалко дочку, ему показалось, что она заброшена. «Наверно, Катеньке редко делают подарки», — подумал он. У Елизаветы была двухгодовалая дочка от нового мужа, кому, как не ей, уделяют внимание?

Он открыл кульки, наполненные конфетами, розовой пастилой, печеньем, орехами, стал угощать дочку. Катя сидела с набитым ртом, рассматривала чайный сервиз.

— Не болела ты? — спрашивал Антон Петрович. — Маму слушаешься? Будь послушной, доченька. Не бегай раздетой, простудишься. Учись прилежней, вовремя готовь уроки.

И поймал себя на том, что в каждый приезд задает одни и те же вопросы, дает одни и те же советы.

Расставляя на скамейке чашечки с блюдцами, молочник, Катенька заученно отвечала: «Я хорошо веду себя дома», «В школе я не балуюсь». Она попыталась раскусить грецкий орех. Антон Петрович разбил его камнем и смотрел, как дочка ела. Ему хотелось спросить: «А Геннадий Протасович тебя не обижает?» — и не спросил.

С противоположной стороны пруда показались школьники. Не скрывая любопытства, они поглядывали на Катеньку с отцом. Антон Петрович не заметил, как возле скамейки очутилась девочка в серенькой шубке из искусственного меха, в зеленых теплых ботинках, сразу видно — домашняя. Ее веснушчатая большеротая мордашка выражала восхищение, любопытство, желание поближе разглядеть, а то и потрогать чайный сервиз.

— Это Мура, — сказала отцу Катенька. — Моя подруга. Во второй класс ходит. — Она с улыбкой обратилась к девочке: — Ты пришла к нам поглядеть, Мура?

Девочка кивнула головой, повязанной теплым платком. Встретясь глазами со взглядом Антона Петровича, она потупилась, шмыгнула носом, но не уходила.

— Мне папа привез чайный подарок, — радостно сообщила ей Катенька. — Видишь, какой хороший? Хочешь, Мура, поиграем? — Она повернулась к отцу: — Папа, можно мы с Мурой поиграем?

— Конечно, доченька.

Ему было любо оживление Катеньки. Когда скованность, отчуждение первых минут встречи проходили, Антон Петрович привыкал к дочке, и она становилась ему ближе, словно он узнавал давние, милые, родные черты.

Девочки уселись на скамейке.

— Угости подружку пастилой, — сказал Антон Петрович.

После того как Мура взяла пастилы, орехов, печенья, он завернул оставшиеся в кульках сладости и сунул их в саквояжик.

— Во что, Мура, будем? — оживленно говорила Катенька. — Давай ты пришла ко мне в гости. Давай? Я тебя буду угощать чаем. Говори: «Здравствуйте вам».

По глазам Муры было видно, что ей самой хотелось быть хозяйкой, распоряжаться чайным сервизом, держать в руках ложечки, сахарницу, но она понимала, что такое право принадлежит одной владелице всех этих роскошных вещей. Девочки быстро вошли в свои роли. Об Антоне Петровиче они, казалось, забыли. Он отодвинулся на скамейке, чтобы не мешать им.

Так бывало каждый раз. Приняв подарок, гостинцы, ответив на обычные вопросы отца, Катенька вроде бы начинала томиться, скучать и очень охотно играла с подругой или убегала к ней сама — показать, что ей привезли. А потом и за уроки пора было садиться. Не так-то уж много времени оставалось для свидания. Поговорить бы с дочуркой, приласкать! Да эвон сколько ребятни вокруг.

— Тебе, Катенька, не хочется пройтись? — спросил Антон Петрович.

— Домой?

— Зачем? В лес.

Девочки переглянулись. Чувствовалось, что обе увлечены, захвачены игрой в «хозяйку и гостью». Антону Петровичу жалко стало расстраивать дружную компанию. Не стесняет ли их вообще его присутствие?

— Что ж, играйте, — сказал он и нерешительно добавил: — А я, наверно, сам пройдусь до леса.

— Хорошо, папочка, — тотчас согласилась Катя.

Ему показалось, что она довольна. «Возраст. Несмышленыш еще», — тихонько вздохнул он, поднимаясь со скамейки. Но когда Антон Петрович стал спускаться с бугорка к деревне и оглянулся, он встретил наблюдающий и как бы чуть опечаленный взгляд Катеньки; в следующую секунду она склонилась над сервизом, затараторила, исполняя роль «хозяйки». Все же Антон Петрович понял: хоть дочка и охотно играла с подругой, но чувствовала его присутствие и довольна, что он сидит рядом. Может, надо было остаться?

Он вышел на деревенскую улицу; неторопливо зашагал к железнодорожному переезду, где хмуро щетинился лес. Вон через замерзшую колчеватую дорогу, на противоположном уличном порядке знакомая до боли изба-пятистенок. В ней Антон Петрович прожил семь с половиной лет, любил, был любим и считал, что никогда не разлучится с женщиной, которую называл «ягодкой». Те же резные крашенные синькой наличники, тот же почернелый палисадник с осевшими цветочными грядками. Не следят ли сейчас за ним из-за тюлевой занавески?