— Этого я не утверждал. Но когда перед нами действительно  л ю б о в ь, а не увлечение, в спешке принятое за любовь. Кто кинет камень в любовь подлинную? Однако я не могу поверить, что кассирша из «Октября» для Горбачева… не могу. Оправдывать же чувственность считаю противным своим убеждениям.

Слушая мужа, Варвара Михайловна обращала внимание не только на его слова, но и на тон голоса, на движения рук. Она считала Андрея образованнее себя, умнее, привыкла внимать его советам и не сомневалась, что он во всяком споре найдет убедительные доводы! Вот от души ли он говорит или «умствует»? Малейшая фальшь в глазах, в тоне, в жесте выдала бы его с головой.

— Полюби я сейчас другую, — продолжал Камынин, — я бы посчитал своим долгом побороть в себе это чувство во имя семьи, ребенка, тебя… в память счастья, которое испытал.

Весь вид у Андрея Ильича был такой, что жена ему поверила. Она притихла, шла медленно. Ее несколько порыжевшие ресницы были словно пристыженно опущены, белый отложной воротничок оттенял нежную смуглость шеи, левая, почти коричневая рука нервно растирала сорванный лист орешника.

Легкая тень побежала по деревьям, траве: серебристо-грифельное облачко заслонило солнце, пропуская, как сквозь сито, голубоватые, пушистые лучи. И вдруг посыпал теплый, косой, частый дождь. Капли, сияя на лету, шлепались о листья, разбивались о дорожку. Вокруг дружно, весело зашуршало, зашумело. Однако по-прежнему трепетал свет на иглах елей, на крепких белотелых стволах берез; в чаще свистели, перекликались птицы. Крупная капля сбила пролетавшего шмеля, он закрутился, исчез в живой, сверкающей водяной паутине.

— Ой! Что это? — воскликнула Варвара Михайловна и подняла кверху лицо. — Дождь! Замочит, бежим в лагерь.

— Слепой, — сказал Андрей Ильич и тоже посмотрел на облачко. — Сейчас пройдет.

И действительно, дождь мгновенно прекратился, и вновь стало тихо. Ярче засияло выглянувшее умытое солнце, кисейная тучка, меняя очертания, уплывала за лес. Вокруг все было мокро, сочилось, шелестело каплями, дивно сверкало. Сильно, пряно, душисто пахла освеженная зелень, ярче блестел мокрый золототысячник, алели звездочки гвоздики, и даже, казалось, голосистее вызванивала иволга. Варвара Михайловна поправила закапанную прядь волос, вытерла щеку и вдруг тихо, искушающе спросила мужа:

— А ты меня любишь?

Он выдержал ее взгляд.

— Люблю.

— И веришь мне?

Ответить на это было почти невозможно. Андрей Ильич нашел в себе силы:

— Конечно.

И, не оглядываясь, есть ли кто поблизости, привлек жену, крепко поцеловал. Как хотелось Андрею Ильичу сделать ей больно: стиснуть плечи, чтобы остались синяки, грубо встряхнуть, даже ударить. Он ночи напролет мучается понапрасну, а она здесь «загуляла» с техником. И никогда еще он не испытывал к Варе такой мучительной, сладкой привязанности. Может, она опоганена другим? Может, она наполовину потеряна, чужая? Все равно она до боли желанна, до умопомрачения дорога. «Я ей должен верить», — подумал Камынин с чувством, близким к отчаянию. Варвара Михайловна, поддавшись настроению, почти искренне ответила на поцелуй, прижалась к груди мужа, но никакого волнения не ощутила.

Полчаса назад ей казалось, что сейчас все раскроется и она будет уличена в присутствии самого безобидного и страшного свидетеля — сына. По некоторым взглядам мужа, по желчи, прорывавшейся в голосе, она догадалась, что Андрей подозревает об ее отношениях с Молостовым. «У него много выдержки», — холодно, отчужденно подумала она.

— Мамочка! Папа! Мама! — раздался пронзительный крик где-то сбоку. Куст бересклета закачался, роняя брызги, и на дорожку выскочил Васятка. Глаза его радостно блестели, красный пластмассовый поясок сбился набок, несколько дождевых капель темнело на блузке, левая коленка была расцарапана. Лицо Варвары Михайловны просияло:

— Где ты пропадал, мальчунька мой? Намок?

— Там! Скорей! — показал Васятка пальцем на кусты.

— Что такое? Да у тебя кровь на ноге, — испугалась мать.

Мальчик не обратил внимания на ее слова.

— Скорей. Я нашел птичачий домик.

И вновь исчез в кустах.

— Никогда не видел его таким взбудораженным, — заметил Андрей Ильич. — Вырвался из города на природу и ошалел.

Своего сына родители нашли возле пушистого, окропленного слепым дождем куста черемухи с искусно спрятанным внутри небольшим гнездом. Андрей Ильич поднял мальчика на руки, чтобы ему лучше было видно.

Внутри гнезда лежало три сухих янтарно-рыжеватых, в крапинку яичка. На ближайшей осинке с ветки на ветку очень возбужденно перепрыгивала небольшая птичка в бурой шапочке, часто, тревожно покрикивая: «Кэк, кэк, кэк». Вскоре появилась вторая, чуть покрупнее, и стала носиться близко от людей.

— Тут птичка жила, да, папа? — сказал Васятка. — Она улетела, давай теперь возьмем ее яички играть?

— Зачем разорять гнездо? — серьезно проговорил Андрей Ильич. — Так хорошие люди не делают.

Он мельком покосился на жену. Варвара Михайловна поняла его намек. «Упрекать начал? — подумала она, сразу насторожившись, и от намечавшегося сближения, доверия к Андрею не осталось и следа. — Опоздал». Она вспомнила нежность, преклонение Молостова, его поцелуи, и сознание вины перед Андреем вдруг с новой силой подняло к нему волну острой неприязни, почти вражды. Это чувство испугало Варвару Михайловну, она поспешно, как можно ласковее спросила:

— Что это за птичка? Уже лето, а у нее почему-то птенцов нет. Ты ведь когда-то мечтал стать натуралистом, наверно, знаешь?

— Это, по-моему, черноголовая славка. Она, как и многая пернатая мелочь, успевает делать за лето два выводка. Видишь, яичек мало в гнезде? Значит, вторая кладка, как раз конец июня. А первый выпуск птенцов давно уже летает… Ну, пошли в лагерь. Меня там, наверно, ждут ваши районные руководители, рабочие.

После того как Варвара спросила, любит ли он ее, верит, она вдруг сделалась противна Камынину. Ее со вкусом уложенные волосы, губы в карминовой, местами стершейся краске, платье, свободно облегающее красивую фигуру, голос, даже густой загар — все показалось ему фальшивым. Захотелось скорее остаться одному, взвесить, обсудить, что произошло сегодня.

«Все жалуемся: тяжело шоссе тянуть, — почему-то подумал он. — Как ни тяжело, а построим. Вот благополучно проложить свою дорогу в жизни куда труднее. Да и каждому ли удается?»

В полной растерянности, неудовлетворенная собой, возвращалась в лагерь Варвара Михайловна. Разговор не поколебал ее отношения к Молостову. Но, понимая, что с Андреем все кончилось, она пугливо радовалась тому, что внешне еще чиста перед ним, может смотреть ему в глаза, смеяться, расспрашивать о сыне, доме.

— Сынка! — сказала Варвара Михайловна. — Хочешь погостить у мамы?

Открылись шалаши лагеря. В газике, склонив голову на баранку руля, дремал шофер. Мальчик показал на бревно дуба:

— А она… эта… будет? Найдем?

— Кого? А-а, ты опять о ежике? Ну, конечно, конечно. И новые гнездышки с живыми птичками найдем в лесу. Хочешь? Андрей, оставь мне сына на недельку. Тут свежий воздух, он прямо как в пионерлагере будет.

— Пожалуйста. Очень рад. — И, опять взяв себя в руки, Андрей Ильич спросил как мог приветливее: — Дочитала Стоуна «Жажду жизни»?

— Дочитала, — охотно отозвалась Варвара Михайловна. — Очень мало времени, все на работе. Какая страшная судьба была у Ван-Гога, верно? Неужели он не мог как-то по-другому себя устроить? Ну, писал бы картины в излюбленной манере, а для заработка делал то, что требовали салоны. Это ужасно: дойти до сумасшедшего дома и получить признание лишь после смерти. Или я наивно рассуждаю?

— Я не поклонник формализма. Когда сегодняшние абстракционисты изображают женщину в виде проволоки, право же, это ничего не вызывает, кроме брезгливости. Пикассо, Матисс — это же безобразно, дань моде. Для меня всегда будут ближе Рембрандт, Веласкес, Суриков, Крамской, Левитан, потому что у них я вижу полнокровную жизнь, настроение, душу. Но в Ван-Гоге видна страсть, без которой не может быть подлинного искусства. Он, как и Гоген, отвергал классику, хотел утвердить новое понимание живописи — цвета, рисунка, а поэтому, разумеется, не мог быть двойственным, поступать иначе.