— Зна-атный. Вас, Варвара Михайловна, не только люди, а и грибы любят.

— Вы скажете.

Ответ получился скорее невнятным, чем сухим и холодным, как ей хотелось.

— Говорю, что знаю. Вас тут любят.

Он теперь стоял так близко, как еще никогда не стоял, лишь в машине они сидели рядом. Ей казалось, что она слышит запах отросших русых волос техника, запах бронзово-красных выбритых щек. Губы его улыбались, а серые глаза потемнели и казались особенно сумрачными. Варвара Михайловна понимала, что должна оборвать этот разговор. Надо сказать обычное: «Покажите, а что вы собрали? Ну, я пошла, грибы ищут в одиночку». И уйти. Но что-то другое, более властное, сдержало ее от протестующих жестов, от резких слов. И товарки, как нарочно, замолкли, хоть бы аукнули; откликнуться бы им, напомнить Молостову, что она здесь не одна. Росистый лес глухо молчал. И, полуотвернув горевшее лицо, она как бы недоверчиво проговорила:

— Любят? Кто?

— Будто не знаете?

Где-то в чаще, за овражком послышался низкий, звучный голос Забавиной: «Ау, товарки. Ау!» Варвара Михайловна повернула голову в сторону овражка и не ответила. А Молостов взял ее руку, заглянул в глаза. Он хотел молодцевато расправить плечи, в игривой улыбке блеснуть из-под усов белейшими зубами — пустить в ход привычные средства, которыми покорял женщин, Забавину, но почему-то не смог. Вместо этого заговорил глухо, настойчиво:

— Зачем вы делаете непонимающий вид, Варвара Михайловна? Неужели вам еще слова нужны? Вы отлично знаете: я не могу без вас, — рот его зло дернулся.

— Вы… совсем забылись, — вспыхнув еще гуще, растерянно забормотала она и попыталась выдернуть руку, отступить. — У меня муж…

— Вы его не любите, — быстро перебил он и крепко, больно сжал ее запястье.

Варвара Михайловна возмутилась: это придало ей силы.

— Вам никто не давал права так говорить. Мы любим друг друга…

— Сознайтесь, замужество было вашей ошибкой, — упрямо перебил Молостов. — Я слышал, так люди толкуют. Ошибкой, Варя! Кто виноват, что мы встретились слишком поздно? Но мы должны… понимаете, должны жить друг для друга.

Она гневно, протестующе дернула подбородком, наконец вырвала у него руку.

— Вы… вы, Павел Антонович… с ума сошли. Совсем с ума. У меня семья, сын…

— Сын не преграда, Варя, вы сами знаете. Он всегда будет с вами, я полюблю его.

— Это, наконец, оскорбительно! Я вообще давно хотела сказать, что настойчивое ухаживание… вы не уважаете меня.

Почему-то она все-таки не уходила. Теперь, когда Молостов сказал то, что Варвара Михайловна сама подспудно чувствовала и в чем упорно не хотела себе признаться, она испугалась. Все полтора месяца работы на трассе она старалась уверить себя, что ее отношение к Молостову просто дружеское, ну… пусть с оттенком невинного кокетства. В последние дни она «поставила дорожного техника на место», показала ему, что по-прежнему любит мужа, как будто сама успокоилась. И вдруг словно повязка спала с ее глаз: неужели он прав? Вот как это далеко зашло? Выходит, надо делать выбор? Варвару Михайловну охватило страшное смятение. К такому резкому повороту она не была готова.

На краю полянки, за еловым подседом послышался треск сучьев. Оба, и Варвара Михайловна и Молостов, быстро поглядели на подсед. Техник вдруг наклонился, крепко обнял молодую женщину, жадно впился губами в ее полуоткрытый рот. Она схватила его за плечи, возмущенно, отрицательно замотала головой, хотела крикнуть — рот был зажат. Варвара Михайловна вдруг закрыла глаза, отдаваясь острому, запретному и мучительному наслаждению. Она поняла, что предчувствовала объяснение с Молостовым, где-то в тайнике души трепетно ждала его, боялась и, возможно, была бы разочарована, если бы оно не последовало.

— Ау-у! — раздалось совсем возле них.

Варвара Михайловна встрепенулась, испуганно, с силой оттолкнула Молостова, схватила лукошко. Из-за ельника вышла Маря Яушева: в руках она держала только что сорванные цветы.

— Смотрите, Варвара Михайловна, что я нашла: бровник из породы орхидей. Очень редкий цветок. А пахнет как! Я и ягод земляники… — и не докончила, удивленно подняв черную бровь.

От возмущения, растерянности Варвара Михайловна не могла ничего сказать. Белый гриб, срезанный перед этим, выпал, и она делала вид, что усиленно ищет его, украдкой, как бы мимоходом, оправляя волосы. Наконец она через силу произнесла:

— Ягод, говоришь, набрала?

Девушка не ответила и только переводила свои черные, диковатые и красивые глаза с техника на Камынину и обратно.

— Что ж, домой пора, — сказала Варвара Михайловна, все еще пунцовая, ни к кому не обращаясь; губы ее подергивались. — Так почти и не набрали ничего. Да летом и всегда-то грибов немного.

— Это верно. В жнитво, осенью, гриба куда больше, — охрипшим голосом поддержал ее Молостов. — Что ж, давайте в лагерь. Скоро и в рельс на подъем ударят.

Маря и тут ничего не сказала; губы ее большого рта были поджаты.

— Тогда пошли.

Варвара Михайловна ступила к тропинке. Не успела она сделать и трех шагов, как навстречу ей со стороны овражка словно выросла Забавина. Косынка ее сбилась назад, открыв гладко причесанные волосы с пробором посредине. Горделивое, чуть надутое лицо раскраснелось, грудь высоко поднималась: видно, она запыхалась — спешила, что ли. Увидев Молостова и фельдшерицу, она громко, ядовито проговорила:

— Это вы так… грибы собираете?

От неожиданности Варвара Михайловна вздрогнула, остановилась.

— Вы, Клавдия? — пробормотала она.

Глаза заведующей столовой под черными изломистыми бровями вспыхнули нехорошим огоньком, пышущие губы шевелились, готовясь сказать что-то едкое, уничтожающее, — вдруг за кустом она увидела Марю, которую до этого не заметила. Лицо ее сразу приняло испуганное, виноватое выражение.

— Маря, и ты здесь?

Девушка вдруг повернулась и пошла к лагерю. Молостов криво усмехнулся, недобро, пристально посмотрел на Забавину.

— Тебя, Клавдия, уж не медведь ли испугал?

Все это время Забавина избегала смотреть на него; сейчас она лишь потупила глаза. Варвара Михайловна поспешно направилась за молодежным бригадиром. Молостов, следуя за ней, бросил Забавиной через плечо:

— И грибов не набрала? Совсем залотошилась.

На полянку из кустов выпрыгнул Жогалев. Он с хохотом, шутовато обхватил Забавину за талию:

— Куда ж ты, землячка, сбегла?

— Отстань, липучий.

— Никак невозможно, приклеился. Теперь кипятком не отпаришь.

Забавина сердито отмахнулась локтем и тоже пошла к трассе. Шофер хотел ее вновь обнять, да разглядел затылок, спину Молостова и с ужимками, будто перепугался, присел за молоденький дубок. Затем выпрямился и как ни в чем не бывало тронулся за всеми по темному следу, проложенному в росной траве. Землекоп — обладатель петуха — где-то еще собирал грибы.

От лагеря донесся металлический лязг: там ударили билом в рельс — на подъем. Когда показались шалаши, Молостов догнал Камынину.

— Очень прошу вас, Варвара Михайловна. Встретимся после ужина у дуба возле речки?

— Нет, нет… — вырвалось у нее.

— Мы непременно должны поговорить, — угрюмо, решительно сказал Молостов. — Зачем вы… хитрите.

Он вновь стиснул ее руку. Варвара Михайловна хотела резко ответить: «Не смейте трогать», но жалко, испуганно оглянулась, почти прошептала:

— Хорошо. Запомните, только на пять минут. Да пустите руку, больно.

Не прощаясь, не кивнув головой, Молостов повернулся и крупно зашагал на Васютин переезд к дорожному мастеру. Варвара Михайловна огляделась тревожно, с измученным видом: не видел ли кто? Ведь сзади идут грибники. Она плохо соображала, словно человек, у которого неожиданно поднялась температура. До чего позорно держала она себя на полянке! Как могла позволить Молостову так обращаться с собой?! Она страшилась вспомнить о муже, о сыне, о доме. Да было ли с ней все это? Не померещилось ли?.. Варвара Михайловна запнулась, приостановилась на мгновение — и низко наклонила вспыхнувшее лицо, точно хотела от кого-то скрыться: она вспомнила поцелуй Молостова и вновь пережила всю его опьяняющую сладость. Странно: запаха табака от техника она тогда совсем не почувствовала.