Берег был уже близко, и поэтому Инари не стал сейчас рассказывать Коскинену о том, как он с товарищем перешел линию фронта, по болотам и лесам добрался до Княжей Губы, как записался в легион и что там делал, ежеминутно рискуя жизнью.
Он рассказал только, что Вернер начал внутри легиона борьбу с Токоем. Многие из легионеров знали Вернера как боевого командира в дни гражданской войны, знали, что он был организатором Красной гвардии в Турку. К тому же он жил не с офицерами, как Токой, а в бараках, вместе со всеми. Авторитет его с каждым днем вырастал. На одном очень бурном собрании легионеры избрали своим командиром Вернера. Так в легионе стало два командира. Один — полковник Токой — в отставке, другой — действующий. В марте девятнадцатого года, считая, что легион достаточно уже вымуштрован, командование интервентов, забыв все свои обещания, отправило его на фронт, против Красной Армии. Токой ездил по ротам, произносил речи о том, что надо немедленно и решительно выполнять приказ и зарекомендовать себя как верных союзников Антанты, «защитников демократии».
И тут перед строем вышли вперед один за другим Вернер, Инари — он недавно был избран командиром роты — и обратились к легиону:
— Против Красной Армии, против Советской республики мы, трудящиеся финны, не сделали и не сделаем ни одного выстрела. Их враги — наши враги.
— Да здравствуют Советы! На позиции не идем! Открываем фронт!
Интервентам пришлось двинуть свои войска против легиона. Но до боев дело не дошло, только в двух местах были небольшие схватки. Английские интервенты поняли, что легионеры, если их к этому вынудят, будут драться отчаянно, но не с Красной Армией, а с ними. Боевые действия в тылу плохо бы кончились для них. Тут началась бы такая передряга, о какой они и подумать боялись. Тем более что и в английских частях на Мурмане началось брожение. Поэтому интервенты послали парламентеров, и Токой склонил легион ввязаться в переговоры… И не будь тогда предательства Токоя, большое бы подспорье получила Красная Армия в своем наступлении на Мурманск.
— Финский легион не будет драться с Красной Армией. Не принуждайте. Вам же будет хуже! — вот какой была позиция легионеров.
— Тогда сдавайте оружие, которое вы получили от нас, и идите на все четыре стороны! — говорил генерал, командующий войсками интервентов на Мурмане.
— Без гарантий неприкосновенности легион оружия не сдаст.
Генерал объявил и письменно заверил, что он договорился с финляндским правительством о том, что по возвращении в Финляндию никто из легионеров не будет наказан. И это, как выяснилось впоследствии, было лишь новым предательством. Интервенты передали тех, кого они соблазнили обещаниями, в руки лахтарей, отлично зная, что их там ожидает.
— Влияние Токоя в легионе с каждым днем падало, наше — росло, и если бы приказ об отправке легиона на фронт был отдан хоть на неделю позже, то задание, которое нам дала партия, было бы выполнено полностью… А тут я сознаю свою вину, — огорченно сказал Инари, — мы отняли штыки у английских интервентов, но не смогли повернуть их против них же! Узнав о договоре генерала с лахтарями, Вернер и еще несколько товарищей скрылись в тайге. Я был болен и не мог уйти с ними.
На родине нам приготовили встречу: нас судили. Меня приговорили к пяти годам каторги. Семь месяцев я протомился на острове, а затем бежал. В тысяча девятьсот двадцатом году зимою я работал на лесоразработках…
— Ну, а дальше я все знаю, — прервал Коскинен.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Лодка пристала к набережной. Коскинен и Инари сошли на берег и пошли к Эспланаде.
А вокруг люди громко разговаривали и утверждали, что жюри напрасно присудило первый приз яхте «Трильби».
Проходящие отряды шюцкоровской молодежи мерно чеканили шаг и пели о родине, о Суоми, о том, что «нищета твоя светла».
— Вот лгут-то!
Коскинен усмехнулся и, проведя рукой по подстриженным усам, как бы снимая с лица приставшую в лесу паутину, сказал:
— Знаешь, когда я по-настоящему человеком стал? Всеобщая забастовка, — да, это была всеобщая забастовка пятого года…
Они свернули в переулок и на углу чуть не столкнулись с низкорослым, коренастым парнем в кепке. Одежда его пахла машинным маслом.
— Коскинен, — сказал он и подмигнул в сторону Инари.
— Наш, — буркнул Коскинен.
— Товарищ Коскинен, у меня был обыск, ничего не нашли, и я пошел сказать тебе об этом. Прихожу и вижу: входят несколько шюцкоровцев и полицейских в дом, где ты живешь. Я остановился, смотрю — из окна твоего дома один полицейский делает знаки тем, кто остался на улице, и все они поднялись и не вышли до сих пор из твоей квартиры. Тебе нельзя идти домой, Коскинен.
— Тогда мы и не пойдем домой, — спокойно ответил Коскинен. — И тебе, Лундстрем, лучше исчезнуть из города на время. Я тебе дам партийное задание — важнейшее дело, и начальником твоим будет Инари, который шагает с нами рядом, и третьим человеком в этом деле будет товарищ Олави: ему я назначил свидание в пять часов у памятника Рунебергу. Скоро время, идемте туда.
И они пошли к Эспланаде.
Страшная вещь — глухая одиночка. Сидишь и не знаешь, что творится на воле. А на воле весна, и все ручьи горланят, и все птицы щебечут, и ты вспоминаешь подругу и боевых ребят, с которыми тебя сдружила революция. И, повернувшись спиною к глазку, ты начинаешь мечтать об общей камере…
Когда в общей камере находится настоящий революционер, тогда там незнающие узнают все: о том, как мир раскололся на две половины и в одной все несчастья, какие только есть на свете. И затхлые комнатушки, где ютятся четыре семейства в двадцать человек; и ужасы землянок с полом из жидкой глины, куда бросают забастовщиков; и тяжесть пахоты под конвоем, когда любимая женщина с ребенком на руках, удерживая рыдания, смотрит на тебя из окна; и мордобой в строю, и глухое звяканье наручников, и нищета безработицы.
Это мир, где все сделано нами и ничто нам не принадлежит, даже жизнь.
И другая половина, где наконец началась настоящая история человечества. Мир, где из подвалов и клетушек рабочих переселяют в господские особняки и квартиры, мир, где — от начальника до рядового — все товарищи. И все сделанное трудящимися принадлежит им. Все это так близко, рядом с нами — стоит только перешагнуть границу.
Обо всем этом узнал Олави в бесконечные дни заключения в общей камере. Там он стал коммунистом и, уходя из тюрьмы, получил явку к Коскинену.
И еще он там узнал, что финских рабочих, батраков, торпарей и лесорубов лахтари хотят заставить воевать против русских революционеров.
— Нет, этот номер им не пройдет, — шепчет про себя Олави, слушая «Бьернборгский марш».
Его пел отряд союза шюцкоровцев, проходящий по Эспланаде.
Кулаки сжимались сами собой, когда он смотрел на ровные шеренги этих хозяйских молодчиков.
И все-таки жизнь ему казалась удивительной и светлой: ведь он только вчера вышел из тюрьмы и через несколько дней увидит детей и Эльвиру. Как она замечательно смеется!
Он читал надпись, высеченную на граните пьедестала памятника:
Где любят так свой край родной,
Как любим север свой?
И когда он произносил слово «север», ему вспоминалось, как шел он ранним утром после веселой ночи по накатанной дороге с Эльвирой и Каллио. Падал мягкий, нежный снежок, и солнце вставало из-за темного леса.
Коскинен положил руку на плечо Олави и спросил:
— Ты из Похьяла?
— Мы все из Похьяла! — ответил Олави, как было условлено.
— Тогда идем с нами, тебе будет работа. Начальником твоим будет Инари.
— На сколько времени?
— Не знаю точно.
«А как же Эльвира?» — чуть не вырвалось у Олави, но он промолчал и протянул руку Инари.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
В первом вагоне на жесткой скамейке одиноко сидел Олави и следил, как за окном проворно убегали сосны на юг и за ними мелькали блестящие, как стальные ножи, озера; он думал о том, что Хелли, наверно, уже большая девочка, и боялся, что она не узнает его.
