— Помнишь Гренлунда? — спросил Эса у Каарины.
Да, они помнили этого старика, который раньше был батраком у помещика и остался работать в имении и тогда, когда оно стало школой молодых активистов ДСНФ. Однажды, когда Гренлунд еще батрачил у помещика, он увидел в хозяйском саду гадюку, выползшую погреться на солнце. Он ловко наступил каблуком на ее голову и, взяв с собой еще извивающуюся, но уже безвредную змею, потащил как трофей господину Швальбе.
— Она тебе мешала? — строго спросил помещик.
— Нет!
— Она ужалила тебя? — продолжал он строго.
— Нет! — недоумевая отвечал батрак.
— Так почему ты ее убил? — повысил голос хозяин.
— Но здесь бегают господские дети… а она ядовитая… — уже начал оправдываться Гренлунд.
— Она бросилась на детей?
— Нет!
— Так почему ты ее убил? Ты здесь можешь что-нибудь делать только по приказу хозяина. Не сметь самовольничать! — И, не дожидаясь ответа, тоном, не терпящим возражений, помещик приказал: — Возьми змею, сдери с нее шкурку!
Гренлунд безмолвно содрал кожу со змеи, натянул ее на стек помещика, проклиная в душе хозяина…
— Знаешь, я иногда завидую этой наглядности отношений. Стена из елей! Гадюка и помещик! Насколько было легче раньше рабочим-агитаторам, чем нам теперь! — говорит Каарина. — Батраки и кулаки, торпари и помещики. Открытая, очевидная, откровенная эксплуатация. Класс против класса. И все ясно. Бросается в глаза, стоит лишь их открыть! А теперь? Сущность-то осталась прежней, но насколько по внешности стало сложнее!
Эксплуатация в форме сдачи машин в аренду и в самом дело не так уж бросается в глаза!
Зависимость от банков и «двадцати семейств», посреднических обществ и предприятий по переработке сельской продукции еще труднее постичь невооруженным глазом.
— Особенно когда мелких земледельцев эксплуатируют «свои» же, кооперативные маслодельные заводы, бойни, касса взаимопомощи. Крестьяне, естественно, недовольны. А этим недовольством пользуются буржуазные партии. Я убежден, что своей демагогией Веннамо расколет Аграрную партию, — сказал товарищ из Тампере, снимая чайник с костра. — К примеру…
Но примера я так и не услышал.
— Какие мы невежи! — перебивая его, вдруг всполошилась Каарина. — Ведем разговоры, может быть, совсем неинтересные гостю. — И принялась энергично разрезать на куски черничный пирог.
Возвращались мы домой за полночь. Медленно отходил от лодки скалистый островок, и уже через пять минут наплывал другой, совсем на него не похожий. Плоский, как тарелка, он шумел трепещущей листвою осин. Можно было заблудиться в этом озерном архипелаге. Вода теперь всюду была стальная.
Когда мы причалили у баньки к мосткам дома отдыха, на круглом камне в озере сидела бессонная чайка, словно погруженная в думу. Такая нее чайка сидела на этом камне в ранний утренний час, когда отплывали на скалистый островок Каунис, что означает по-русски «Красивый».
Лаутсиа.
Дорога жизни
ИЛМАРИНЕН И АНТИКАЙНЕН
На улице Лёнрота
Идет снег. Мягкий, мохнатый. Темные сучья деревьев, покрытые сверху снегом, снизу кажутся еще чернее. Белой мягкой шапкой ложится снег на бронзу высокого памятника, на непокрытую голову слепого старика, поющего руны, на самого Элиаса Лёнрота, скромного лекаря из Каяни, который прославил себя, записав эти руны на статую девушки, олицетворяющей собой молодую Финляндию.
Сидя у ног Лёнрота, она вслушивается и запоминает бессмертные руны «Калевалы».
«Когда я первый раз пришел к нему, — писал в «Современнике» Белинского русский ученый Я. Грот, — он сидел, в длинном сюртуке, пред небольшим столиком, где лежало несколько тетрадей, мелко исписанных… Ему тридцать восемь лет, из которых более десяти последних проведены им почти в беспрерывном пешеходном странствовании. Я нашел в нем человека среднего роста, с крепким телосложением, не полного и не худощавого, с лицом смуглым и отчасти багровым, с огненными черными глазами, с добродушной улыбкой, с приемами не совсем ловкими».
Грот ничего не сказал ни о высоких болотных сапогах, без которых были бы немыслимы странствования Лёнрота, ни о том, что он походил на крестьянина, — в этом дворянин Грот не видел ничего привлекательного для себя. Но вот именно таким — мужиковатым, стриженным под скобку, в высоких болотных сапогах, в длиннополом сюртуке — и сидит Лёнрот на камне в центре столицы, внимая пению слепого старика, в котором каждый узнает Архипа Перттунена, старого карела из Ладвозера.
Недавно, на открытии Декады карельской литературы в Москве, в Центральном доме литератора я слышал, как статная, несмотря на свои восемьдесят лет, еще полная сил, — ее бы с трибуны отлично было слышно и без микрофона, — Татьяна Алексеевна Перттунен исполняла не только старую руну, но и новую, сложенную ею песню:
Я в Карелии родилась —
В маленькой своей избушке,
В волости Вокнаволокской,
А в деревне Ладвозерской.
Родом я из Перттуненов…
Старая сказительница с гордостью произносила названия родных деревень. Эти деревни, просторные избы которых срублены на скалистых берегах озер, раскинувшихся среди безбрежных лесов, прославлены тем, что здесь сохранились и приумножились песни, сказания, руны — замечательная поэзия карельского и финского народов. И слова сказительницы «Родом я из Перттуненов» тоже звучат гордо. От слепого рыбака Архипа Перттунена, прадеда Татьяны Перттунен, Элиас Лёнрот, «финский Гомер», запасал лучшие руны, которые стали первоосновой «Калевалы». Слава рода Перттуненов не иссякает. Она и в песенной традиции, бережно хранимой и приумножаемой в роду, она и в ударном труде знаменитых здесь Перттуненов — сплавщиков, лесорубов, доярок. И вот сейчас, в Хельсинки, стоя под медленно падающим снегом перед изваянием Лёнрота, вглядываясь в лицо старика рунопевца, которому внимают Лёнрот и Суоми, я вспоминал о встречах своих с его правнуком, товарищем Перттуненом.
Познакомились мы в дни мира, когда он был председателем колхоза в Ухте в районе Калевалы. Встречался я с ним и потом, в те дни, когда война опалила своим огнем вековые леса Советской Карелии.
Вместе со своими товарищами колхозниками и лесорубами он встал на защиту родной земли. В те грозные дни Перттунен был комиссаром партизанского отряда, действовавшего в районе Калевалы. Встретились мы с ним на базе отряда, в лесу, неподалеку от прославленной сосны, под которой, по народному преданию, Элиас Лёнрот записывал руны.
Об этой сосне народ слагал легенды.
Под ней и теперь старые сказители поют молодежи свои новые руны.
На скалистом берегу озера Куйто в суровые дни войны, в часы, когда вблизи рвались снаряды, эту сосну бережно охраняли воины Карельского фронта и лесорубы, ставшие партизанами.
И сейчас, в Хельсинки, глядя на бронзового рунопевца, я вспоминал о встречах с живыми правнуками его — товарищем Перттуненом, комиссаром отряда красных партизан и сказительницей Татьяной Алексеевной.
* * *
Был я в Карелии и в 1949 году, когда всенародно отмечалось столетие со дня издания полного варианта поэмы.
Юбилей стал праздником дружбы советских народов. Его справляли не только карелы.
Рядом со старухами и стариками — Татьяной Перттунен, Михеевой, рунопевцами из Ухты, Вокнаволока и других деревень Калевальското района — сказывал русские былины последний из династии знаменитых сказителей Рябининых, чьи былины записаны были еще Гильфердингом и Рыбниковым.
С поразительной экспрессией песни «Манаса» исполнял бритоголовый старик киргиз, неграмотный акын, природный талант которого для всех, даже не понимающих языка, был очевиден.
