— Здравствуйте, товарищи! — приветствует он их.

И они въезжают в первую советскую деревню…

— С победой, товарищи! Терве товерит!

— Привет финским трудящимся! — говорит нам рослый мужчина в штатском. Это председатель сельского Совета.

Не было ни одной целой избы во всей Северной Карелии в тех местах, где побывали лахтари.

Уходя из Карелии, уводя обманом и насилием многих карельских крестьян с собой в Финляндию, они вышибали рамы окон, срывали и уничтожали переплеты дверей. Холод делался полновластным хозяином всех жилищ.

Они сбрасывали крышки о ям, где хранился картофель, и картофель замерзал. Они резали скот. Туши коров валялись посреди деревенских улиц.

Вот какие селения встречал на своем пути первый партизанский батальон лесорубов Похьяла.

Восстание лесорубов сорвало мобилизацию в Похьяла, забастовки и повсеместные демонстрации делали свое дело. Финскому правительству теперь было уже не до военных авантюр.

Отставшие и оставшиеся в Финляндии лесорубы-партизаны были преданы военно-полевому суду.

Унха и Сара были приговорены каждый к пяти годам тюремного заключения.

Поручик Лалука получил строжайший выговор от генерала за то, что вступил в переговоры с восставшими и давал им какие-то обещания. Карьера его висела на волоске — все свои неудачи он вымещал на солдатах.

Инари! Но его история — это особая история, о которой придет время написать.

Партизанский батальон лесорубов Похьяла разделился. Одна часть вошла в особую егерскую бригаду, расквартированную в Петрозаводске. Среди командиров там можно было потом встретить и рыжебородого, и того молодого лесоруба Матти, которого Легионер пристыдил на льду Ковдозера, и самого Легионера. Несколько парней поехало в Петроград. И мы вместе с Лундстремом отправились в Петроград и поступили там в Интернациональную военную школу. Нас провожали ребята, и Хильда сказала мне на прощанье:

— Если где-нибудь встретишь Инари, скажи, что я его жду.

Часть партизан, те, кто постарше, осела на земле и в разрушенной белыми Ухте организовала первый на севере колхоз-коммуну «Похьям поят» — «Северные ребята».

Через десять лет я ехал от Кеми в Ухту по недавно проложенной через топи и леса дороге. Нужно было проехать сто девяносто километров.

Раньше пробирались лишь по реке, через пороги, на карбасах, волоком, и путь длился дней десять. Теперь же сюда шла машина леспромхоза. И шофером нашим был олений пастух, тот самый, что прозевал революцию восемнадцатого года, в двадцать втором наверстал упущенное, а теперь водил машину по трудной дороге Ухта — Кемь. Я узнал его, когда он однажды возился около завязшей в грязи машины…

Вечером в ноябре 1932 года, через десять лет после нашего похода, — это было в избе на берегу тихого озера Среднего Куйто, совсем еще недавно окруженного непроходимыми лесами и болотами, — я сидел за столом, макая лепешки в сметану; передо мной стояли тарелки с салакой, запеченная бычья кровь, масло, простокваша и хлеб. После ужина коммунары рассказывали о жизни коммуны, и мне показалось, что я снова нахожусь на совещании штаба партизан перед боем, на совещании в бане перед восстанием. Это были те же ребята. Правда, над столом сияла электрическая лампочка в сто свечей.

— Передай там всем колхозникам других колхозов, что мы не жалуемся и со всеми трудностями справимся, а потом пусть они пример берут с нас, как надо обращаться с машиной. У нас есть трактор, он работал без поломки, без повреждений, без ремонта шесть тысяч шестьсот часов. Вот. — И товарищ, произнесший эти слова, встал. — Хочешь, я тебе покажу трактор?

— Господи, да ведь это Олави! — узнал я и вскочил с места. — Вот мы и повстречались. А кто же у вас здесь тракторист?

— Он, — показал на Олави другой коммунар.

Это был Каллио.

— О нашем походе не так интересно, расскажи лучше людям о нашем колхозе, — убеждал меня Каллио и вдруг пригорюнился: — Эх, Сара бы сюда с его стариками!

С Эльвирой и Олави мы вышли из избы.

На берегу и на всех деревьях лежал уже мохнатый, свежевыпавший, нетронутый снег.

В ровной глади озера отражались высокие звезды.

Было совсем тихо. Из клуба глухо доносился марш.

Мы остановились на самом берегу, около сосны Лёнрота.

Лёнрот лет сто назад приезжал сюда из Суоми в Ухту, чтобы записывать руны «Калевалы». Вот это та самая невысокая сосна, широко раскинувшая свои запорошенные снегом ветви над заколдованным озером Куйто. Она огорожена деревянным заборчиком, к которому прибита памятная доска.

Холодный утренний ветер бил прямо в лицо, распахивая полы моего пальто и пытаясь сорвать кепку. Приходилось всем корпусом нагибаться вперед.

По озеру шли гребешки.

Я вспомнил ветер, бросавший нам в лицо пригоршни снега, я припомнил метель предпоследнего дня нашего похода. Я почувствовал тревогу оттого, что судьба Хильды оставалась для меня неизвестной, и решил непременно разыскать ее.

И еще я думал о том, что, если кто-нибудь сложил бы песни о снежном походе восставших лесорубов, о судьбах моих товарищей-партизан батальона Похьяла, — эти песни стали бы рунами новой «Калевалы».

Для того, кто сможет сложить эти новые руны, я оставляю свои записи о том, как лесорубы севера Суоми поднялись, чтобы отвести удар от страны, где родилось будущее человечества.

Я иду по широкому мосту. Ветер бьет мне в лицо.

Петрозаводск — Калевала — Ленинград — Москва

1934

Это было в Хельсинки, незадолго до очередных выборов в парламент, который в Суоми называется эдускунта. Мы с известным финским писателем Матти Курьенсаари заканчивали вечер за столиком в ресторане «Космос», рядом с гостиницей, недавно окрещенной модным словом «Спутник». Курьенсаари был гостем в Москве на Втором Всесоюзном съезде советских писателей. Этой зимой он стал главным редактором новой газеты — «Пяйвян саномат», центрального органа профсоюзов, печатного рупора оппозиции в социал-демократической партии.

Живой, порывистый, Курьенсаари расспрашивал меня о наших общих московских знакомых. Я же хотел узнать, что он думает о причине раскола в социал-демократической партии.

— Это чисто личная неприязнь одной группы вождей к другой! Склоки! — сначала ответил он. Потом перегнулся через стол и сказал: — Если же хотите знать не личную, а принципиальную подоплеку, то вот она! Слишком много мелких буржуа вступило в партию. Они не о социализме думают. В результате партия утратила свой классовый характер. Надо вернуться к классовой политике! Коммунисты потерпят у нас поражение. Их программа противоречит финскому «менталитету».

Финский «менталитет»! Очень часто приходилось встречаться здесь с этим словом, ведущим свое происхождение от латинского «mens» — дух. В понятие это тут вмещают и привычки народа, и образ его мыслей, и образ жизни. Причем каждый человек толкует их по-своему, и поэтому то и дело встречаешь противоречивые определения того, что же именно является финским «менталитетом».

Все же после бесед с людьми самых разных профессий, возрастов, вкусов, политических убеждений мне удалось установить какой-то общий перечень качеств, которые всеми моими собеседниками признавались неотъемлемыми национальными свойствами финского характера.

Честность. Этому никак не противоречил тот факт, что полицией было составлено в 1957 году 22 216 протоколов о разного рода кражах.

Трудолюбие. «Народ трудолюбив и страстно любит свою землю. Работает неутомимо, хотя частые непогоды мешают земледельческому труду» — эти слова Салтыкова-Щедрина о финнах верны и по сей день.