До замужества жизнь Эльвиры протекала спокойно и благополучно.

Отец любил ее больше других своих детей, таких же розовых, таких же голубоглазых и белокурых, как Эльвира.

Эльвира была балованной дочерью. Она три года ходила в школу, но, когда учитель сказал, что на конфирмации она будет первой, отец решил — хватит, и взял ее домой.

Дома было много работы. В хозяйстве — одиннадцать коров, сто пятьдесят оленей, две лошади.

Эльвира доила коров, ухаживала за ягнятами, огромными старинными ножницами стригла овец — они жалобно блеяли: «Мэ, мэ!» Ноги им связывала старшая сестра Эльвиры — Хелли. Эльвире становилось их жалко, и она прикладывалась своим розовым вздернутым носиком к влажным овечьим носам.

Эльвира убирала горницы, смахивала пыль с лавок, стоящих вдоль стен, с высоких полок. Зимою семья по вечерам собиралась в одну горницу, женщины пряли нитки из теплой овечьей шерсти.

В таком большом хозяйстве нужен был батрак. И в ту зиму к отцу поступил Олави.

С топором и пилою он шел на север, чтобы наняться лесорубом-вальщиком. По дороге Олави заглянул в избу, где суетилась у плиты Эльвира, готовя кофе, и попросил напиться. От кофе подымался вкусный пар.

Старику понравился сильный над вид парень, статный и скромный, и он сказал:

— Зачем тебе идти дальше? Оставайся у меня.

Олави вспомнил лесные шалаши, в которых он прожил шесть зим, и насекомых, и еду всухомятку, и то, как щепкой выбило глаз приятелю (поэтому-то Олави шел сейчас один).

У Эльвиры от горячей плиты раскраснелись щеки — ей только что исполнилось шестнадцать лет, а Олави было двадцать два года, — и он остался.

Рано утром, когда Эльвира доила корову и напевала, в хлев вошел Олави — он уже второй месяц работал у отца — и сказал ей:

— Через два дня вечером гулянье в деревне, и ты будешь в хороводах выбирать только меня.

— Ладно, — не подумав даже, ответила она.

— И еще, Эльвира: ты будешь моей женой.

— Ладно, — повторила она, и от радости ей показалось, что она летит.

Парни затеяли праздник на славу. Но во всей деревне гармонь была только у отца Эльвиры, и он давал ее на вечер за шесть марок; это немало, но без гармони нельзя танцевать, а без танцев нет вечеринки, в деревне же среди парней много отличных гармонистов.

…Уже были морозы, и снег, и звездные ночи.

Третий год шла война.

У Каллио в Америке жила тетка, в Канаде где-то. Она его звала к себе — хорошие лесорубы в Канаде нужны, — и он уже совсем собрался ехать, когда появились вдруг эти германские подводные лодки и стали топить пассажирские корабли.

Отец Каллио уехал в Америку, когда мальчику было всего полтора года, и вскоре там его насмерть придавила сосна. Мать с тремя малыми ребятами осталась батрачкой на всю свою невеселую жизнь.

Каллио, узнав про подводные лодки, не поехал в Америку, а решил идти на север Финляндии рубить леса акционерного общества «Кеми». Он уходил завтра, и оставить такое событие без вечеринки было невозможно.

Уже откладывали девушки кто кусок масла, кто муку, а кто и курицу; уже таинственно пощелкивал пальцами у горла Лейно, давая знать посвященным, что дело без спиртного не обойдется. А гармони не было. Тогда парни обратились к Олави:

— Старик хвастал, что ты у него хороший работник. Попытай, может, он тебе уступит.

Олави пошел наверх к хозяину. Старик читал у окна Библию. Олави смахнул снег с каблуков и носков своих кеньг, подошел к старику, сел напротив. Старик продолжал сосредоточенно читать.

Олави медленно стал набивать трубку. Торопиться было некуда. Субботний день кончался за деревней в голубом снегу. И так Олави сидел, пока совсем не стемнело. Старик оторвал от Библии утомленные глаза.

— Засвети лампу, Олави.

Олави встал, но не пошел зажигать свет, а сказал:

— Отец, завтра у ребят гулянье. Дай им гармонь, они не испортят.

Условия старика были неизменны:

— Шесть марок не так много для тех, у кого есть время гулять, а гармонь мне тоже не даром далась.

Тогда Олави подошел еще ближе к старику и медленно, тихо спросил:

— Ты говорил, что я хороший работник?

— Да, на тебя я не жаловался.

— Отдай за меня младшую дочь.

Они оба замолчали. А Эльвира стояла на пороге и про себя тихо-тихо, чуть шевеля губами, молилась.

Помолчав минут пять, старик начал смеяться, и чем веселее смеялся старик, тем мрачнее становился Олави, и наконец он в сердцах повернулся и вышел из горницы.

На пороге никого уже не было.

А старик все смеялся. Потом крикнул Эльвиру, чтобы зажечь свет, — было уже совсем темно.

Она была в конюшне, когда услышала зов отца, поцеловала жеребенка в розовые замшевые губы, сказала: «Прощай, Укко», — и побежала наверх.

Парни достали нужное количество марок, и Олави принес гармонь в избу, где собирались на гулянье. Веселились отменно: водили хороводы, выбирали себе милых, пели песни, которые пастор петь не велит, пили барду, которую ленсман варить не позволяет.

Всем было очень весело.

Потом парни пошли по улице, горланили и стучали в окна к тем девушкам, которых на гулянку не пустили. В одной избе открылось окошко, девушка крикнула:

— Матти, иди сюда!

Матти вошел в дом и был там одну, две, три минуты.

— Что бы он мог там делать?

Парням стало завидно, и они ворвались в дом и, смеясь, вытащили оттуда Матти за ворот.

Но здесь снова заиграл на гармони Лейно, и снова все вернулись в дом, и снова начались танцы, и парни целовали своих милых, а девушки прижимались к ребятам, и было им очень весело. Ночь зимняя длинна. Когда стали расходиться по домам, гармонист Лейно сказал:

— Ребята, неужели мы простим жадность старику, пожалевшему гармонь?

— Конечно, нет, — отозвался Каллио. — Разорвем ее ко всем чертям!

— Кто же это сделает? Нам с ним в одной деревне жить. Вот Олави ему совсем чужой.

— Да, я ему совсем чужой, — сказал Олави, и темные его глаза засияли.

И тут только в первый раз заметила Эльвира, какие черные глаза у Олави. Ему бы полагались такие же голубые или серые глаза, как у всех ребят.

— Да, я ему совсем чужой, — повторил Олави и выхватил гармонь у Лейно.

Он с размаху, но без всякой злобы, ударил гармонью о стол. Гармонист Лейно отшатнулся.

— Молодец! — крикнул кто-то из ребят, и все замолчали.

Тогда Олави вытащил свой замечательный финский нож и стал спокойно обрезать клапан за клапаном. Гармонь тяжело вздыхала под острым ножом, со стуком падали костяшки на стол.

Парни, как зачарованные, ловили предсмертные всхлипы гармони.

— Кончено, — остановился Олави.

Тень его качнулась по потолку, и все зашумели, заговорили. Олави залпом выпил стакан холодного молока.

— Кто же возьмется отнести старику гармонь? — испуганно спросил Лейно.

— Нечего нести. К свиньям бросить — и все! — не унимался Каллио.

— Эльвира здесь гуляла с нами, пусть и несет инструмент домой, своему отцу!

И все обернулись к Эльвире.

Она стояла на пороге, собираясь уйти, губы ее дрожали.

— Он меня прибьет, — плачущим голосом сказала она.

И тогда вышел вперед Олави, взял растерзанную гармонь и весело сказал:

— Я отнесу!

Вся компания высыпала за ним на улицу в морозную ночь.

По неровному льду реки бежала лунная дорога. Подошли к дому старика.