Белые наличники при луне казались еще белее, и ребятам было немного страшно, но очень весело. Парни попрятались в канаве у дороги. Олави подошел к дому и, скользя по слегка обледеневшим ступенькам, стал взбираться на крыльцо. Он взялся за дверное кольцо и стукнул. Спросонья залаяла собака, за дверью кто-то заворчал:

— Тоже женихи! До утра гульба, а на работу — спину ломит.

И дверь распахнулась. Старик сегодня открыл дверь сам.

— Я принес тебе гармонь, — громко, чтобы слышали парни, сказал Олави.

— Ну ладно, положи ее на место и иди спать.

— Я ее испортил, — еще громче сказал Олави.

— Зачем? — удивленно и недоверчиво протянул хозяин.

— Чтобы ты на ней не наживался! — почти закричал Олави и швырнул гармонь в сени.

Старик поднял руку и прошипел:

— Берегись!..

— Берегись сам, — ответил Олави.

Зашел в сени и, взяв оттуда свой топор и пилу, вышел на крыльцо.

— Вон! — крикнул старик исступленно. — Жалованье твое я удержу за гармонь.

Дверь захлопнулась.

— Теперь идем вместе на лесоразработки, — сказал Олави, обращаясь к Каллио, а ребята стали расходиться по домам.

Лунный луч играл на топоре. Из трубы дома у околицы уже подымался горьковатый дымок.

— Идем, — повторил Олави.

И они, обнявшись, пошли на север. Но только они миновали крайний дом у околицы, как позади послышался хруст снега, учащенное дыхание.

— Олави, постой, Олави!

Они оглянулись и остановились. Их догоняла на лыжах Эльвира.

— Олави, — сказала она, — я ухожу с тобой, я буду твоей женой.

— Наплюй на коров и на оленей, Олави, наплюй на приданое и возьми ее так, — засмеялся Каллио.

— Замолчи, Каллио, — сказал Олави. Как он был сейчас счастлив! — Эльвира, теперь мы навсегда вместе! Почему у тебя разные лыжи?..

На их дороге лежало село, где была кирка. Впрочем, она не понадобилась: пастор совершил обряд у себя на квартире. У них не было денег заплатить ему, и пастор обвенчал их в долг.

Он недавно приехал из Африки, где работал до войны в миссии Финляндского миссионерского общества и «обращал» негров.

Эльвира трогала руками тонкие стрелы и лук, африканские колчаны, и все ее удивляло и восхищало. Олави же восхищался Эльвирой.

До замужества жизнь Эльвиры протекала спокойно и благополучно.

Отец обещал ее в жены Каарло — сыну Пертула, оленевода из соседнего прихода. У Куста Пертула было тысяча двести оленей и много работников. Сын Пертула — Каарло находился сейчас в Германии и обучался в военной егерской школе. Многие «патриоты» благословили своих сыновей тайно перейти границу и вступить в армию кайзера. Кайзер обещал Финляндии независимость.

Под негромкий плач жены старик отрекся от дочери.

— Ни одного глотка простокваши от моих коров, ни одной шерстинки с моих овец, ни рога от моих оленей ни она, ни Олави никогда не получат!

Но они на помощь и не рассчитывали. Олави не хотел вести Эльвиру на лесоразработки — холодный шалаш лесорубов не приспособлен для девушки. Каллио отдал Олави свои первые и последние сбережения, жена миссионера тоже ссудила новобрачных малой толикой денег — пришлось прослушать несколько проповедей о бережливости, — и Олави арендовал полуразрушенную избу на большой дороге.

Три месяца, пока они обзаводились всем необходимым, Олави, работая днем батраком, отдавал ремонту избы ночные часы, и ничего у них не было, — неисправная печь дымила, и пищей их были молоко и хлеб, и работали они не покладая рук, не разгибая спины, но были очень счастливы.

Подправив немного это ветхое сооружение, они открыли буфет.

По дороге в поисках работы проходили лесорубы на север и на восток. Наточенные длинные топоры блестели за поясами, кеньги скрипели на морозном снегу, от лошадей шел пар. Шли они партиями: возчик с санями и с ним два вальщика. Вальщики нанимались к возчику, а возчик от акционерного общества получал деньги сдельно, за поваленный и вывезенный лес, и сам расплачивался с вальщиками. Вальщики говорили, что возчики им мало платят, а возчики утверждали, что денег хватает только на сено и овес для лошадей и что им самим ничего не остается.

Лесорубы заходили по дороге к Олави, а в буфете был кофе, горячий, сладкий, и бутерброды со шпиком, и пироги, и жареное оленье мясо, и молоко, и стоило это очень дешево, потому что молодые все делали сами.

Пока Олави колол дрова, носил из колодца воду, разводил огонь в очаге и разделывал оленье мясо, Эльвира прибирала помещение, перемывала и перетирала немногочисленную посуду, чистила кастрюли до блеска, месила тесто, лепила пирожки, нарезала бутерброды. Суетились и работали они круглый день, не чувствуя усталости, и были очень счастливы.

Все в их буфете стоило очень дешево, но лесорубы покупали мало: с работы шли такие же безденежные, как и на работу, и редко-редко выходило так, чтобы кто-нибудь попросил полный обед.

В марте пришли известия о том, что в Петрограде революция, но ни Эльвира, ни Олави не знали, что это значит. Жена пастора сказала, что все переменится. Какой-то оратор приезжал из уездного города, он тоже сказал, что вся жизнь переменится.

Но все так же на север шли лесорубы за работой с туго подтянутыми поясами и такие же шли с севера — и совсем молодые, и обросшие седой бородой. Они жадно смотрели на неприхотливые бутерброды Эльвиры и заказывали все меньше и меньше. Дело прогорало.

Они праздновали Первое мая вместе с лесорубами, вместе со всем селом. Еще всюду был глубокий снег. Эльвира была уже на седьмом месяце, не очень веселилась.

Оратор с крыльца Тювейен Тало — Рабочего дома, только что организованного по примеру уездных городков, рассказывал много интересного про союзы молодежи. И Олави сказал! «Я работаю о девяти лет», — и пошел к оратору записываться в союз молодежи. Эльвира сказала! «Я пойду с тобой», — и они вместе записались в союз молодежи. Но вскоре союз распался.

— Это хорошо, пожалуй, Эльвира, — сказал Олави на вторую неделю после рождения девочки, — что союз распался. Иначе нам нечем было бы заплатить членские взносы: пока ты лежала, мы окончательно вылетели в трубу. У нас даже нет денег отдать долг пасторше.

Эльвира засмеялась и прижала к себе крошечную Хелли.

— Господи, как она на тебя похожа! — сказала Эльвира мужу.

— Ну, уж это ты ошибаешься. Ты и она — две капли молока.

В эти дни мать Эльвиры тайком от мужа пробралась к дочери и принесла сверток белья.

Мать спрашивала Эльвиру, как она живет, и Эльвира говорила: «Хорошо». А мать оглядывала пустые стены и плакала. И, уходя, ругала своего мужа.

— Надо будет запахать поле, — сказал Олави, — в будущем году пригодится, когда я пойду в лес.

— Нет, не пригодится, — ответила Эльвира, — я пойду с тобой.

— Нельзя тебе идти в лес с Хелли, — отрезал Олави, и они чуть не поссорились.

Олави записался в Красную гвардию.

В селе было пятнадцать красногвардейцев. В избе у Олави прятали оружие. Потом приехал ленсман, объявил, что в Петербурге было восстание, но его подавили, Ленин куда-то скрылся и что в Финляндии Красная гвардия тоже запрещена — и отряд распался. Оружие припрятали в разных местах.

…Хелли уже начала узнавать близких, и бабушка — она приходила еще два раза, хотя идти надо было тридцать километров, — очень смеялась, глядя на нее.

А съестного было совсем мало.

Опять наступила зима, очень холодная зима. В Суоми началась революция.

В начале февраля разнеслись слухи, что шюцкоровцы готовят налет на село. Все батраки и лесорубы собрались в Рабочем доме, вытащили припрятанное оружие и стали готовиться к отпору.

Эльвиру научили чистить винтовки, и она чистила и смазывала оружие, а рядом, на столе, гугукала и пускала слюни темноглазая — в отца — Хелли.

Однако шюцкоровцы обошли село. А недели через две выяснилось, что фронт передвинулся далеко на юг и село находится глубоко в тылу. Пробиться к своим, к Красной гвардия, которая победоносно дралась с белыми далеко на юге, было невозможно, и тогда отряд распался, оружие снова спрятали, и все разбрелись в разные стороны.