Ну, незачем мучиться, проще пойти вниз и посмотреть. И вместо того чтобы отдохнуть, как он это собирался только что сделать, Лундстрем быстро спускается с горы. Он на ходу осматривает кусты — ничего нет.

Он доходит до места последней стоянки — и там нет. Он медленно подымается к своему транспорту и, задыхаясь, снова быстро его пересчитывает.

Нехватка налицо.

— Что же делать? Что же делать? — бормочет он и медленно подымается на самую вершину.

Там полянка. Сразу размякнув и отяжелев, он садится на валун и закрывает лицо исцарапанными ладонями.

Ему кажется, что он громко, на весь лес, кричит и душа у него горит, а на самом деле он беззвучно плачет. И слезы, подступая волнами, душат его.

А далеко под ним расстилается закат, и стоят у дальних и близких озер тихие, раскрашенные осенним золотом и багрянцем лиственные и темной зеленью хвойные леса.

Вокруг так тихо, что можно услышать, как бьется сердце. Лундстрем отрывает ладони от глаз и видит это тихое великолепие северной осени. И свинцовый блеск озер.

Он медленно, про себя, начинает считать и насчитывает одиннадцать озер. И каждое имеет свой особый блеск, с розоватым оттенком от закатного света, и каждое окружено лесами. Лундстрем начинает приходить в себя.

Как хорошо он сделал, что поднялся сейчас на эту волшебную вершину! Не на этом ли камне пел Вяйнямёйнен свои руны?

Но солнце заходит, и этот прекрасный мир уходит от глаз Лундстрема. Он едва находит дорогу к своему транспорту…

Спуск удобен тем, что груз толкает вниз и не дает остановиться. Тяжесть заменяет разбег. Правда, иногда налетишь на дерево и больно ударишься, но все-таки это веселее медленного подъема, когда напрягаешь все мышцы ног, рук, спины и живота и все-таки почти не движешься с места.

Он лег на живот, чтобы напиться чистой, родниковой воды, и ему не захотелось вставать.

Несмотря на непрерывную ноющую боль, равномерно разлитую по всему телу, ему кажется, что он стал совсем невесомым. Но стоит присесть на кочку или на валун — и тело начинает ощущать всю свою неизмеримую тяжесть, которая гнет к земле.

Ночь застигла его у костра; он собирал в ладонь крошки хлеба, бережно отправлял их в рот и заедал пригоршней брусники.

Очередной день, шестой с тех пор как ушли товарищи, начался по-обычному. Но ему не суждено было по-обычному кончиться. Началась океанская рябь и зыбь кочковатых низин. Лундстрем научился уже различать тишину и поэтому услышал незнакомые лесные шумы — приближение людей — еще задолго до того, как они появились перед его глазами.

Он торопливо сошел с тропы, пошел в сторону, в лес; отойдя метров двадцать, сложил свою ношу, пряча ее за опущенными до земли ветвями раскидистой ели, и, тяжело дыша, вытащил маузер.

Он решил, если эти люди пройдут мимо, не заметив его, пропустить их беспрепятственно, но проследить до тех пор, пока они не минуют весь транспорт. Если же они остановятся, он пристрелит их из маузера, чтобы они не могли донести.

Вот — он увидел — с пригорка пошел вниз человек, за ним вышел второй. Он чуть не задохнулся от счастья. Не могло быть сомнения: то шли Инари и Олави.

И тогда, рыча от радости, Лундстрем рванулся к ним из своей засады. Они остановились и быстро, словно по команде, вытащили свои револьверы.

— Стой! — крикнул Инари и поднял револьвер.

Ну да, это был Инари, а за ним стоял Олави. Не с ума же он, Лундстрем, сошел, чтобы так нелепо обознаться!

— Стой! — повторил Инари, и, когда оскорбленный Лундстрем остановился, он, обернувшись к Олави, сказал: — Это какой-нибудь сумасшедший сектант.

Лундстрема душила радость.

— Инари! — наконец нашел он нужное слово и, сумев его выговорить, понял, что звуки, которые он издавал перед этим, не были похожи на человеческую речь.

— Да это Лундстрем! — воскликнул Олави.

— Лундстрем? — удивился Инари.

И тут Лундстрем взглянул на истерзанное свое платье, на грязные руки, вспомнил, что он уже столько дней не причесывался и не брился, и понял, почему его не узнали товарищи. Но они уже радостно жали ему руки и спрашивали о транспорте. Тогда, не умея еще собрать всех нужных слов, Лундстрем, торжествуя, отвел их к ели и показал спрятанную связку и патронный ящик.

— А где остальное?

Лундстрем повел их по тропе и, остановившись, громко сказал:

— Все.

Это было второе слово, произнесенное им после встречи.

Инари жарко пожал руку Лундстрему, и глаза Лундстрема засияли. Это была настоящая награда.

Товарищи навьючили на себя ношу и понесли ее вперед по дороге, по которой они пришли из села.

И опять наступила ночь и с нею куриная слепота. Но они еще долго сидели у костра и разговаривали. Олави сказал, что Лундстрем молодчага. И Инари глухо пробасил:

— Да.

Ужин сегодня Лундстрему показался пиром. Пили горячий кофе, ели свежие лепешки с маслом и бруснику. Олави рассказывал:

— Видишь ли, в чем дело. Разбиралось в этот день пятнадцать дел. Ну, напихано было в избу много свидетелей. Обвиняемые-то знали склонность свидетелей к выпивке и притащили с собой не одну бутыль хорошего самогона. И та женщина, которая за нами шагала, не напрасно шагала — она поставила в передней целую корзину самогона, да и «забыла» ее там. Ну, ребята, конечно, воспользовались «забывчивостью». Когда начали приводить к присяге свидетелей, большинство из них ни бе ни ме, а только буянили и кричали. Полиция набросилась на буянов, завязалась драка, а мы воспользовались свалкой и улизнули. Очень боялись мы, как бы тебя с транспортом не застукали и как бы ты не подумал, что мы совсем пропали. Вот и все. Теперь, я думаю, послезавтра к вечеру придем на место.

— Нет, не придем, — отвечал Лундстрем. — Мне тоже сначала казалось, что я быстрее все перенесу. Прибавь еще денек-другой.

И они замолчали. Когда Инари отошел немного, чтобы набрать хворосту, Лундстрем взволнованно сказал Олави:

— Олави, у меня несчастье!

— Что?

— У меня почему-то не хватает двух ящиков и одной связки. Честное слово, я нигде их не оставлял.

Он боялся, что Олави не поверит ему, но Олави закусил губу и, словно вспомнив что-то очень неприятное, нехотя ответил:

— Все в порядке. Так и должно быть. Это я нарочно тогда сказал, что все вытащено из озера в ту последнюю ночь на карбасе. Я боялся, что Инари пойдет еще под воду и не выплывет. Я хотел спасти Инари.

Вскоре они заснули.

Утром первым проснулся Лундстрем, разбудил товарищей — и снова началась страда.

Через несколько дней они дошли до последнего привала перед селом, и Инари, оставив Лундстрема и Олави стеречь припрятанное в зарослях оружие, отправился разведать, как переправить транспорт дальше.

У парома стояло несколько телег; коричневые «шведки», распряженные, ожидали своей очереди для погрузки. Возчики молчаливо сосали трубки.

— Не сегодня-завтра надо вытаскивать панко-реги, — сказал один из них, поглядев на небо.

Нечего было и думать о том, чтобы сегодня удалось переправить оружие дальше. Для этого надо было пойти на север, к баракам, разыскать Сунила, а тот сам должен договориться с надежными возчиками. Когда Инари вернулся к товарищам, Олави сказал:

— Оружие здесь припрятано неплохо. За Эльвиру я поручусь, как за Коскинена. Она пойдет к Сунила и передаст ему, что транспорт доставлен.

Поздней осенью, утром, пришла к Эльвире маленькая девочка, дочь деревенского пастуха, сунула ей в руку записку, сказала, что просил ее передать дядя в лесу, когда она собирала грибы и ягоды, и убежала.

Эльвира прочитала записку один раз и другой. Потом прибралась, взяла шесть штук круглых лепешек некки-лейпа, кусок оленьего мяса, кофе, сахару, кусок масла, положила все в мешок, взяла крынку с молоком и потихоньку ушла в лес.

Она шла по едва приметной тропинке; потом тропинка затерялась в трясине. На кустиках гоноболи замерзали голубые ягоды.