Наступили сумерки.

Февральские дни у Полярного круга коротки.

Пока Олави возился с санями, Эльвира успела сбегать к ближайшему костру и подогреть взятое из дому молоко.

Нанни спала как ни в чем не бывало. Хелли же стала жадно глотать теплое молоко. В темноте закутанная Эльвира неловко приняла от Хелли бутылку и пролила немного молока.

— Да, темно, — говорит Олави и достает из доложенной на дно саней сумки стеариновую свечу. Старуха теща обо всем позаботилась! Он втыкает эту свечу в горлышко бутылки. — Вот я освещение готово, подсвечник хорош.

Чиркает спичку, и трепещущее пламя свечи мечется в кибитке.

Олави идет дальше, к голове обоза.

Вытащенную из воды лошадь возчик обтирает попоной. Олави распределяет груз этих саней между соседями.

Мимо бесконечной вереницей проходят груженые сани.

Лошади вязнут в снегу по самое брюхо. Мелькают угольки трубок, слышится брань.

По-прежнему идет снег.

Обоз медленно продвигается вперед.

Инари снится сон… Глубокая холодная вода… Он нырнул из самой глубины, и сердце его бьется, как колокол, оно, словно хочет выскочить из груди. Перед глазами покачивается на темной воде карбас. Через борт к Инари склоняется Коскинен.

— Кого же тебе надо? Кого ты хочешь видеть, товарищ Инари? — спрашивает он.

Интересно, как попал Коскинен на этот груженный таинственной кладью карбас, плывущий по течению? Но откуда бы он ни взялся, даже от него надо скрывать, что везут на карбасе, и Инари, карабкаясь на борт, говорит:

— Смотри, ты совсем поседел, и только усы у тебя темно-желтые…

— Это от курения, — отвечает Коскинен и показывает кончики пальцев — они тоже рыжие от табака, — Кого бы ты, дружище, хотел видеть сейчас?

Навстречу Инари, протянув вперед руки, идет Хильда. Позади, за ее головой, сияет солнце. Лучи пробиваются сквозь пряди светлых волос, и волосы сами светятся ровным ласковым светом. Он идет ей навстречу, берет ее за крепкие руки и слышит кончиками пальцев и всем сердцем своим, как пульсирует ее жилка у запястья. Он поворачивается на правый бок и просыпается с улыбкой на губах.

Лежать неудобно, жестко. Мешает ручная граната.

Не слышно ни шума разговоров, ни выстрелов, холод не пробрался еще под одежду, и никто не тряс за плечо. Он проснулся сам по себе, — значит, спал он немного. Было совсем светло.

Утро?

Инари протер глаза, и сразу две мысли пришли в голову: первая — арьергард должен был выйти утром, на рассвете, в путь; вторая — Хильда!

Она ушла за спиртом и сейчас же должна была вернуться. И вот, поди ж ты, до сих пор не пришла!

Инари вскочил.

Под ногами сено. Над головою сошлись острым углом доска крыши. Он на сеновале. Теперь он ясно припомнил все и, взяв в руки русскую винтовку, начал спускаться вниз.

«Здорово заспались ребята, — подумал он, — а как раз сейчас самое лучшее время для дороги».

Инари распахнул дверь в комнату.

Никого в избе нет.

Только, прибирая горницу после неожиданной ночевки отряда, возятся хозяин и хозяйка.

Увидев Инари, старуха спросила:

— Разве вы возвращаетесь?

— Нет, я отстал. Я сейчас догоню своих, — ответил Инари.

Хозяйские часы хрипло пробили два раза.

Инари подошел к стене прихожей, чтобы взять свои лыжи, но их на месте не оказалось. Он обшарил взором всю стену — лыж не было. Он вышел на улицу — и у наружной бревенчатой стены их не нашел. Тогда он, уже покрытый хлопьями мокрого снега, вошел обратно в горницу и спросил хозяина:

— Не знаешь, старина, как бы мне раздобыть здесь лыжи?

— Не достанешь, все партизаны забрали. Хоть шаром покати! Придется тебе вдогонку на своих на двоих шагать! — ответил старик и подмигнул.

— Поройся в чуланах — может быть, раскопаешь какую-нибудь заваль?

У соседей лыж тоже не оказалось. Партизаны и в самом деле все забрали с собой; и все же хозяин нашел одну пару. Это были лыжи Инари, почищенные, смазанные, готовые к новым дальним переходам.

— На сеновале нашел, в сене, где ты спал, повыше изголовья! — сказал хозяин, подсмеиваясь над забывчивостью Инари.

Но Инари-то отлично помнил, что свои лыжи он оставил на улице, прислонив к избе. Кто же позаботился о нем? Значит, Хильда приходила к нему, когда он спал?

Попрощавшись с хозяином, Инари вышел на улицу. Он шел по следу отряда. Здесь ему никогда не приходилось бывать, но он шел так уверенно, как будто приближался к родным местам, словно каждую тропинку он знал наизусть.

Пар с шумом вырывался из его рта, а пот, крупными каплями скатываясь со лба, подступал к глазам. И хлопья снега и капли пота мешали смотреть прямо перед собой.

Он шел и думал о Хильде и под конец пришел к выводу:

«Напрасно я осенью отослал ее, На карбасе она ничем бы нам не помешала, и все было бы отлично».

Ему захотелось есть, он вытащил из кармана недоеденную вчера корку хлеба — ее сразу же облепил мохнатый и влажный снег. Он стал на ходу жевать ее пополам со снегом.

Инари шел вперед, раздирая густую сетку снега. Так он шел целый день, пока не наступили плотные зимние сумерки. «Проклятый буран замел все колеи, все следы», — подумал Инари, потеряв следы отряда, свернувшего на восток. — Но, с другой стороны, это мне на руку».

Хвойные деревья, закутанные в горностаевые снежные мантии, обступали его, протягивая к нему свои мохнатые лапы. Да, он шел по дороге, правда менее укатанной и совсем почти занесенной снегом, но все же это была дорога. Он шел вперед, уже чувствуя тупую тяжесть усталости в каждой своей мышце, и ему совсем невдомек было, что сразу у хуторов батальон, уходя к советской границе, круто свернул с проложенной дороги вправо, в дикое бездорожье приполярной тундры.

Снег стал падать медленнее. Было уже темно.

«Пожалуй, сегодня мне не догнать отряда. Здорово же я отстал», — подумал Инари, продолжая идти.

По небу бежали сбитые в кучу облака, и сквозь убывающий снегопад был виден мутно растворенный свет луны. Почти у самой дороги Инари увидел темное строение.

Он подошел поближе. Это была низкая сторожка, похожая на курную баню. Он палкой, не сходя с лыж, толкнул дверь. Она не подалась. Тогда он оставил лыжи и, проваливаясь по колено в снег, подошел вплотную к двери и навалился плечом.

Глухо застонав на ржавых петлях, дверь распахнулась, и Инари очутился в холодном темном помещении. У самого порога изнутри был наметен снег; холодные, заиндевевшие камни, служившие очагом, оледенели.

В углу была навалена большая куча сухого летнего хвороста. Помещение, наверно, с самой осени не топлено.

Партизаны бы не пропустили в своем пути такой избенки, здесь бы они отогревались. Наверное, они, срезая путь, пошли по тропе. Они идут медленнее, чем он, — значит, он обогнал их. Надо подождать их подхода!

«Здесь я переночую», — решил Инари и, довольный успехом своего сегодняшнего перехода, улыбнулся. Переход этот был утомительным. Щетина густо пробивалась на давно не бритых щеках, лицо не казалось уже таким здоровым, как раньше.

Инари взялся за хворост, поправил немного камни очага, подобрал из другого угла несколько поленьев и разжег небольшой костер.

Сучья жалобно шипели, пуская к потолку белесоватый и горький дымок. Потом в этом чаду стало пробиваться робкое пламя. Осмелев, оно начало кочевать по хворосту и играть на нем своими легкими, как у ящерицы, язычками. Дыма стало меньше, и он не так ел глаза. Инари сел у очага, снял с пояса гранаты, отложил подальше от огня и снова стал размышлять о будущей своей жизни, о Хильде, и на этих приятных мыслях настиг его крепкий сон.

Ласково потрескивали сучья. От накаляющихся камней стало тепло.

На дворе огромная холодная и тихая ночь. Ночь без звука, без волчьего воя, без совиного крика. В такую ночь за километр слышен любой звук.

Инари крепко спал, растянувшись на полу сторожки. Ему снился сон.

Хильда шла навстречу, протянув к нему руки, и позади, закрытое ее головой, вставало солнце. Лучи солнца пробивались сквозь пряди ее светлых волос, и волосы, казалось, сами светились идущим изнутри сиянием.