— Но вот это-то как раз и типично, — объяснили мне. — Если этот крестьянин не садовод и не цветовод, он не может прожить на доходы с такого участка. Пусть он числится по статистике крестьянином, пусть он часто, как собственник, свысока относится к рабочим, но сам он уже наполовину пролетарий. Летом месяц-другой он будет работать в деревне, а остальное время там хозяйствует жена.

Зимой 1956 года на лесные работы затрачено двадцать миллионов человеко-дней и три миллиона дней лошадиного труда. И на три четверти это был труд так называемых крестьян-сезонников с их лошадьми.

У вас это, кажется, раньше называлось отхожий промысел. У нас он теперь не столько «отхожий», сколько постоянный. То, что вы называете смычкой рабочих и трудовых крестьян, нигде не проявляется в такой наглядной форме, как у нас в лесу, в совместной борьбе лесорубов за свои права.

— Вас интересует механика, с помощью которой «двадцать семейств» грабят мелкое крестьянство?! — спросил меня живой, энергичный человек с темными глазами. — Об этом можно написать детективный роман! Уголовную приключенческую повесть, перед которой все приключения и доходы гангстеров покажутся мелочью! Я думал, что нас интересует только лирика или героика, но если вы задумали написать повесть об умном, жадном пауке-лицемере и его наивных жертвах — трудовых пчелах, то приходите и я покажу вам такие цифры, что вы ужаснетесь…

Мой собеседник был одним из активнейших работников Союза мелких земледельцев. И хотя я не собирался писать роман о приключениях гангстеров, все же в назначенное время пришел в союз.

Вчерашний мой знакомый выполнил обещание.

— Через маслобойные заводы, связанные с «Валио», в пятьдесят шестом году прошло два миллиарда тридцать пять миллионов четыреста шестьдесят восемь тысяч килограммов молока. Крестьяне получили за них пятьдесят три миллиарда марок, потребитель заплатил семьдесят пять миллиардов — значит, больше чем двадцать один миллиард марок забрали себе акционеры-банки. Не случайно крестьяне у нас говорят: «Я имею три коровы, но одна из них работает на «Валио».

Да, идиллический пастушонок, играющий на рожке, был фикцией. Если бы на фирменной марке изображена была паутина, то рисунок точнее выразил бы сущность дела. Но и то правда, что рисунок не был бы таким привлекательным для рекламы.

— Мясо сельский хозяин продает за двести восемнадцать марок килограмм, а потребитель покупает за триста шестьдесят семь. И на этом деле в руках посредника оставалось девять миллиардов марок…

Место помещика, видимого невооруженным глазом, занял невидимый капиталист-акционер, и действует он под прикрытием кооперативной организации, созданной самими крестьянами. Ну, а в центре все скупают, забирают экспортеры, крупные компании.

Тонкая паутина, а из нее не выберешься!!

Государство из налогов платит дотации земледельцам, чтобы не росли цены на продукты питания, чтобы не надо было повышать заработную плату.

— Но у кого остаются эти миллиардные дотации?

— Вы хотите знать? Так вот, в хозяйствах, которые владеют от двадцати пяти до пятидесяти гектаров, на обработку каждого из них тратится сорок два рабочих дня. А в хозяйствах, которые имеют от трех гектаров и меньше, на обработку уходит по сто шестьдесят семь дней. Разница в производительности труда огромная! В хозяйствах, площадь которых не превышала пяти гектаров, собирали по тысяче четыреста сорок девять килограммов с га, а в тех, где площадь была свыше пятидесяти гектаров, урожай был тысяча семьсот тридцать два килограмма. На двести восемьдесят четыре килограмма с га больше. Дотация — десять марок на килограмм. Значит, кто получил львиную долю дотаций?

Крупные хозяйства! Кстати, эти цифры заодно опровергают и миф о том, что в маленьком хозяйстве достигаются наивысшие урожаи. Не господа критики Маркса, а Ленин был прав!

И деятель Союза мелких земледельцев рассказывал о мясе, картофеле, овсе, ржи. Выходило так, что миллиардные суммы остаются у акционеров компаний, посредников, что миллиардные дотации — по молоку ли, по маслу — идут главным образом крупным хозяйствам, а мелкий крестьянин неуклонно разоряется.

И разорение это тем более страшно для него, что теперь он не может остаться на земле даже батраком.

В 1941 году сельскохозяйственных рабочих было 280 тысяч, в 1950 году — уже лишь 75, а в 1958 году — меньше 50 тысяч.

Машина, трактор, комбайн, электродойка с неумолимой силой гонят бывших батраков в города, превращая их или в индустриальных рабочих, или в безработных.

Государственные, кооперативные прокатные машинные станции и попытки совместной обработки крестьянами земли в данных условиях существенного значения не имеют.

Естественно, что крестьяне недовольны своим положением.

— Да и кто же на их месте был бы доволен! — усмехается мой собеседник. — И вот аграрии стремятся недовольство крестьян направить против рабочего класса. Им говорят, что все стоит дорого — и машины, и удобрения, и фабричные товары — потому, что у рабочих восьмичасовой рабочий день, потому, что они имеют большие пенсии по старости, бастуют, чтобы уменьшить рабочее время, и вдобавок ко всему требуют ввести страхование от безработицы. Государству это, мол, не по карману, оно разоряется. Надо ограничить претензии рабочих — «оздоровить экономику», — и все будет в порядке.

А рабочим социал-демократы твердят, что трудности жизни происходят из-за крестьянского эгоизма, потому и цены на продукты питания так высоки. И налоги на зарплату так велики лишь потому, что надо платить крестьянам дотации за сельскохозяйственную продукцию. Пора, мол, переходить на зерновое хозяйство, чтобы не ввозить зерно из-за границы, подсказывает Коалиционная партия — партия капиталистов и крупных землевладельцев.

Этот переход угрожал бы разорением десяткам тысяч мелких крестьян, потому что эффективно вести зерновое хозяйство с помощью машин можно лишь на больших площадях. Но именно такой концентрации и добиваются те, кто хочет столкнуть лбами рабочих и крестьян и при этом самим остаться в тени.

— Вы, наверное, уже заметили, — продолжал свои объяснения мой собеседник, — что гражданскую войну восемнадцатого года, классовую, наша буржуазия стремится выдать за войну национальную, между финнами и русскими. А теперь, скрывая, что все наши трудности происходят от сверхприбылей, которые получают монополии, буржуазные политики хотят представить эти трудности как результат столкновения интересов крестьян и рабочих. А между тем стоит лишь наполовину уменьшить непомерную долю акционера, посредника между крестьянами и потребителями, — и уровень жизни резко повысился бы!..

Да, собеседник мой был прав, его рассказ действительно напоминал детективную повесть, шаг за шагом раскрывающую огромную аферу, — повесть о том, почему в год наивысшего промышленного подъема и рекордной производительности сельского хозяйства уровень жизни рабочих, крестьян и интеллигенции не только не повышается, но, наоборот, снижается и трудящимся с необычайной энергией приходится отстаивать то, что уже было завоевано раньше.

Хямеенлинна — Хельсинки.

И все же летом мне удалось встретить на поле крестьянина, владеющего тремя гектарами земли. Правда, я пришел в гости не к нему, а к его соседу, которому принадлежала часть берега того небольшого озера вблизи от дома отдыха Лаутсиа, где я с друзьями Аско Сало и Эса Хейккиля ловил рыбу.

Сидя на камнях, свесив ноги в воду, мы закинули в озеро лески удочек. Но наживку почему-то все время объедали раки, ловить которых можно только с первого августа.

К нам подошел человек. Как затем выяснилось, он был хозяином этого берега.

— На соседнем озере был такой случай, — рассказал он нам. — К одному удильщику подошел человек и спросил: «Как идет лов?» — «Никогда еще мне так не везло, как вчера на этом месте. Девяносто семь окуней, лещей и щук поймал я. Весь улов потянет не меньше чем центнер». — «А вам известно, что мне принадлежит и этот берег, и рыба в озере?» — спросил подошедший. «А вам известно, что я самый большой лгун и хвастун во всей губернии?» — отвечал удильщик.