— А что, если власти не захотят считаться со словом финского офицера? — так же спокойно продолжает Коскинен.

«Господи, как он устал!» — думает Олави, глядя на Коскинена.

— Этого не может быть! Я готов поклясться, что отдам все, что у меня есть, самого себя, наконец, на защиту, на исполнение своего честного слова, если вы не уведете меня отсюда в Россию.

— Мы обдумаем ваше предложение, господин поручик, — говорит Коскинен. — Лундстрем, уведи господина поручика.

И Лундстрем уводит поручика. Щелкает замок, слышны шаги часового в коридоре.

Пока не возвращается Лундстрем, все молчат.

Колеблется язычок пламени на фитиле лампы, когда Лундстрем закрывает за собою дверь.

— Ты серьезно сказал о том, что мы обсудим это предложение? — спрашивает рыжебородый.

— Вполне серьезно, товарищи. Дело в том, что финляндское правительство официально не объявило войны Советской России. Советская Россия хочет мира. Мирное строительство — вот где будет окончательная победа. Если мы уведем с собой финского пограничного офицера, советские власти по всем дипломатическим правилам должны будут выдать его обратно. И тогда уже наши раненые, оставленные в Сала, будут совершенно беззащитны. Поручику же, если мы заставим поклясться при уважаемых свидетелях, будет стыдно потом отрекаться от своего торжественного обещания, и он постарается его исполнить. Поручика я не рекомендовал бы брать с собой, даже если бы он и не был согласен ни на какие обещания. Безопаснее просто пристрелить его, если это нужно. Мы обязаны сделать все, чтобы не было и намека на возможность какого-нибудь, даже самого маленького пограничного инцидента.

Лундстрем сказал:

— Я все-таки не согласен оставлять здесь, без всяких гарантий, наших товарищей.

— Но взять их с собой нельзя! Они не доедут.

Командир второй роты присоединился к Коскинену.

— Я с удовольствием расстрелял бы поручика, — сказал Инари.

— Тогда Унха и Сара наверняка будут расстреляны. — Коскинен встал. — Впрочем, если хотите, мы спросим, что думают обо всем этом сами раненые, — пусть их мнение для нас будет решающим.

Все встали.

В темном коридорчике к Коскинену подошел Инари и почти на ухо прошептал:

— Я думаю, что в конце концов ты прав, Коскинен. Я не могу идти с вами в больницу, я должен идти сменять караулы, мой голос — за тебя.

И они все вышли на улицу. В немногих окошках еще мерцали огоньки. Инари свернул направо. Остальные молча пошли прямо к больнице.

— Товарищ командир, куда девался Сунила, почему его не было на совещании? — вдруг вспомнил Лундстрем.

— Не знаю, — сухо ответил Коскинен.

Рядом на больничных койках лежали Сара и Унха.

Унха казалось, будто к ключице приложен кусок раскаленного железа.

«Да, идти вместе с отрядом я не смогу», — думалось ему, и он, стараясь сдержать стон, искоса взглядывал на койку справа.

На ней бредил Сара. И в бреду своем он видел стариков родителей, которым теперь уже никто не сможет помочь.

На койке слева спокойно спала фельдшерица, и золотистые волосы ее рассыпались по подушке.

«Это она поручика во сне видит», — подумал Унха, но улыбки у него не получилось, и он пытался, не обращая внимания на боль, забыться сном хотя бы на несколько минут.

Фельдшерица действительно старалась, главным образом для господина поручика. Когда она, наложив повязку и указав Хильде, как обращаться с ранеными, уже собиралась уходить домой, в помещение больницы вторглись незнакомые ей люди — вооруженные лесорубы, назвавшие себя штабом. Из всех них ей немного знаком был один лишь высокий, Олави, — тот самый, на поведение которого совсем недавно сетовал старик, отец Эльвиры. Так вот, оказывается, чем был он болен, а она-то, глупая, давала разные медицинские советы!

— Подождите, фрекен, — сказал ей ласково человек, и раньше уже разговаривавший с нею по-шведски, — погодите, фрекен, не уходите еще несколько минут, вы нам будете нужны. — И затем, уже совсем тихо, чтобы слышала только она, спросил: — Фрекен, почтарша в Коски не приходится ли вам родственницей? Очень похожи вы на нее.

— Только сестра, — улыбнулась фрекен и сразу же замерла.

В комнату ввели поручика, а за ним вошел церковный староста.

Унха раскрыл глаза.

Он был в полной памяти и ясно понимал все, что происходит вокруг него. Он ясно слышал, как фельдшерица говорила о том, что раненых трогать нельзя. Но он не знал еще о том, что батальон уходит в Советскую Карелию.

Сара по временам приходил в себя и просил воды. Фельдшерица до прибытия доктора боялась давать ему пить. Пуля попала, по ее предположению, ему в живот. Вот и сейчас он, с трудом шевеля своими пересохшими губами, просил:

— Воды глоточек дайте!

— Сара, ты слышишь меня? — спросил Коскинен.

— Да, — прошептал Сара и застонал.

— Унха, ты слышишь?

— Слышу.

— Мы уходим в Советскую Карелию. Мы вернемся, но когда — неизвестно. Вас с собой брать нам нельзя. Мы хотим обеспечить вам неприкосновенность. Мы хотели взять заложником с собой господина поручика, а когда вы выздоровеете, обменять его на вас. Понимаете? А господин поручик предлагает дать клятвенное обещание, что он обеспечит вам уход и полную безопасность, не щадя своей жизни, если мы его оставим здесь, в Суоми, и не возьмем с собой в Карелию.

— Я не верю поручику… — невнятно ответил Унха. — Я не верю поручику. Этот проклятый капулетт посадил меня в холодный карцер за то, что я пошел на спектакль «Ромео и Джульетта». Фельдфебель делает с ним все, что хочет. Я служил под его начальством. Это собака. Ой!..

— Фельдфебель убит, — прервал его Лундстрем, сам волнуясь не меньше Унха, — убит!

Коскинен движением руки, означавшим: «Не прерывай», — остановил Лундстрема. Все услышали, как тикают часы на стене, — каждый услышал хриплое дыхание Сара и стук своего сердца.

— Унха, — спросил Коскинен, — ты слышишь меня, ты понимаешь?

— Слышу, понимаю!

Коскинен все объяснил ему.

Унха думал. Рана его горела, и собирать разбегающиеся мысли было трудно.

— Господин поручик, вы не раздумали еще насчет своего честного слова? — сурово спросил Коскинен.

— Нет.

Поручик присел на край табурета. Сейчас этот рядовой по фамилии Унха одним словом своим решит судьбу его, поручика. В этом было для поручика что-то невыносимо оскорбительное. Он думал, что, если этот Унха решит, чтобы его, поручика, лесорубы взяли в Россию заложником (а как же иначе может поступить Унха, когда вопрос идет о его шкуре!), тогда он вырвется, выхватит у их начальника револьвер, и пусть они его застрелят в свалке или, может быть, только тяжело ранят и в таком случае оставят здесь, в больнице, вот на этой третьей койке.

«Где теперь мои родные? — думал Унха. — Что они знают обо мне? Где мой отец и мать, которая так любила меня? Что я знаю о них и о братьях и сестрах, разбросанных по Финляндии?»

И снова начиналась отчаянная боль.

«Господи, если я не умру, как мне будет хорошо жить! У меня теперь есть настоящие товарищи, я узнал, как надо жить».

И он с благодарностью посмотрел в лицо Коскинена и других ребят-лесорубов, обступивших его плотною стеной, таких дорогих, стоящих сейчас почему-то без шапок. Он постарался в глазах Коскинена прочесть, какого ответа тот ждет От него. Но глаза Коскинена были по-прежнему прикрыты веками.

— Я не верю ни одной клятве поручика: ее съест или фельдфебель, или генерал, — звучал словно издалека его голос.

— Так ты, значит, предлагаешь взять поручика заложником? — обрадовался рыжебородый.

Фельдшерица вздрогнула.

— Нет, — спокойно сказал Унха и облегченно вздохнул, мысли его прояснились совсем. — Нет… Оставьте поручика здесь. У Советской республики много своих дел и без меня.

— Спасибо!

Коскинен порывисто встал.

— А как ты думаешь, Сара?

— Что скажет Инари, тому и быть. Я верю Инари. Дайте мне воды.