Скоро поставили вторую веху. Иголки хвои почему-то кололись сейчас сильнее, чем обычно. Может быть, потому, что Лундстрем очень устал.

И они устроили так: от импровизированной подпруги протянули веревки, и Лундстрем, держась за них, стоял позади на лыжах.

Так впереди обоза ехал верхом Коскинен, выискивая дорогу, а за ним, держась за поводья, Лундстрем.

— Вот Ковдозеро, — обрадовался Коскинен.

Вскоре перед ними раскрылась огромная ложбина, ущелье. Справа и олева подымались крутые лесистые высокие холмы, между которыми лежало замерзшее озеро. Через двадцать километров — первое советское село — Конец Ковдозера.

Там отдых.

Там свои.

Лундстрем взглянул вперед. Противоположного берега не было видно.

Озеро растянулось на многие километры. Они ступили на лед.

Арьергард продвигался по проложенному следу.

Было совсем ясно и прозрачно, как бывает в самые лютые морозы. Казалось, дыхание, вырвавшись белым клубком изо рта, сразу же сворачивается от холода.

Пальцы на руках и ногах стыли.

Каллио шел рядом с Легионером и, одолеваемый усталостью, что-то ворчал себе под нос.

Легионеру очень хотелось спать.

Они двигались некоторое время молча впереди арьергарда.

В небе догорал розовый закат.

Когда я оглядываюсь на свою жизнь, я не могу припомнить ничего схожего по трудности с этим переходом, — и замерзающее у губ дыхание, и натертые до волдырей пятки и ожоги, и железная необходимость двигаться без отдыха вперед!

И каждую секунду надо быть наготове: за каждым кустом, на каждом повороте может быть шюцкоровец, лахтарь или бегущий из Карелии кулацкий отряд.

А ты в арьергарде, и если зацапают тебя, открыт путь к драгоценным обозам, к женщинам с детьми, и с тыла батальон может быть захвачен врасплох.

Нас в арьергарде десяток. Нет, ничего более трудного в своей жизни не припомнить.

Но если я хочу вспомнить о самых счастливых своих днях, на память опять приходят эти бесконечные снега, эти заснеженные, тихие, нами потревоженные леса, короткий отдых у шипящих костров, морозное дыхание товарищей и радость ощущения, что весь мир наш и мы делаем только то, что сами хотим делать, и нет акционеров, шюцкоровцев среди нас. Товарищи! И мы выступили на помощь нашим русским и карельским братьям.

О, этот морозный румянец на обветренных лицах! Счастливейшие дни моей жизни, не повторимые никогда. И теперь, когда приходится где-нибудь очень трудно, я вспоминаю эти счастливые дни и говорю себе: «Товарищ, тогда было еще труднее, и все-таки мы взяли верх».

Мы идем, оберегая тыл нашего батальона.

Ковдозеро раскрыло перед нами свое узкое и гулкое ущелье в сумерках. Около самого спуска на лед на треноге висел чайник. Угли от сучьев уже только тлели, но вода еще была теплой. Это обозные заботились о нас.

Здесь мы устроили привал на пятнадцать минут.

— К рассвету мы будем дома. Сумеем уже по-настоящему отдохнуть в советской деревне, — сказал Легионер. — Инари так же решил бы, — продолжал он думать вслух. — Мы и так устали идти, лишняя ночевка на морозе сил не придаст.

Да, командир арьергарда правильно решил не устраивать большого привала. Через пятнадцать минут мы сошли на лед.

Нам приходилось нести оставленные для нас обозом котелки и чайники. Их было уже три штуки, и они побрякивали, как колокольцы.

— Приглуши звон, не демаскируй отделения, — приказал Легионер.

Прямо передо мной покачивалась спина Каллио. Зеленый его шарф в наступающей темноте казался черным, вышитые пестрые узоры стали неразличимыми.

Под ногами струилась все та же однообразная лыжная колея — след сотен прошедших передо мною лыж.

Долго смотреть себе под ноги при этом равномерном и непрерывном движении вперед — закружится голова; вверх поднять ее можно лишь на секунду-другую — она словно налита свинцом.

Прямо перед глазами покачивается в такт ходу широкая спина Каллио.

И вдруг раздается жалобный голос самого молодого из нас — Матти.

— Легионер, — говорит он, — я, честное слово, дальше не могу сделать и шагу!

Он все время крепился, но теперь сдал.

— Иди, иди! — ласково понукает его Легионер.

Мы на середине пути.

И мы продолжаем идти вперед.

Мы уже долго идем по льду озера.

И тогда начинает жаловаться другой парень.

Он говорит, что уже больше часа не чувствует пальцев на правой ноге и что обратно путь известен, а впереди неизвестно, что будет. Он согласен умереть в бою с лахтарями, но замерзнуть в лесах он не хочет.

— Иди, иди назад, — говорю я ему, — там тебя поймают и стукнут по глупой башке колуном, пожалеют испортить пулю. Иди, иди, — повторяю, — мы и без тебя сумеем охранить тыл товарищей.

Некоторое время мы двигаемся молча. Колея почему-те идет зигзагами, углами от одного берега этого длинного узкого озера к другому.

Снова скрипит снег, уминаемый нашими лыжами, снова мы, переставляя поочередно правую и левую ногу, толкаем лыжи, медленно тянем их за собою вперед.

Да, лыжи стали очень тяжелыми.

Я подымаю голову и оглядываюсь. Мы сейчас посредине узкого длинного озера. Справа и слева его обступили темные крутые холмы. Из-за одного медленно показывается луна. Сейчас виден только краешек ее. Звезды спокойно рассыпались по небу. Вдруг Каллио, идущий передо мною, внезапно останавливается. Мои лыжи с ходу наскакивают на него. Я тоже останавливаюсь.

Самый молодой из нас — Матти — лег на свои лыжи, бросил в сторону палки.

— Понимаешь, я не могу идти дальше, — говорит он. — Ты не имеешь права, наконец, принуждать меня. Коскинен говорил, что весь поход и сам батальон дело добровольное. Понимаешь?

— Понимаю. Ты пойдешь обратно? — сухо говорит ему Легионер и вытаскивает из кобуры револьвер.

— Конечно, нет. Что мне там делать? — говорит паренек, но губы его дрожат. — Я отдохну здесь часок-другой, а потом пойду по следам и догоню всех.

— Ты не останешься, ты замерзнешь здесь один, — отвечает Легионер и вращает барабан нагана. — А ну, вставай!

— Не встану, — равнодушно говорит Матти.

— Ему нужно вернуться к своей бабе, отогреться хочет, — говорит Каллио, — не хватило времени вчера.

— А что же, он прав, — говорит другой партизан, Август, — и я, пожалуй, останусь с ним.

Легионер, не обращая внимания на его слова, нагибается к Матти, снимает с его плеча винтовку и надевает на себя, снимает с его пояса чайник и передает мне (на мне висят теперь два чайника), снимает с его плеч вещевой мешок, дает Каллио и вдруг изо всей силы толкает Матти.

— А ну, вставай, может быть, сможешь пройти двадцать минут.

Паренек медленно, с трудом поднимается и делает несколько шагов вперед.

— А ну, еще, еще! — подбодряет его Легионер. — Крепись, парнишка, выдержим. А ну, пошли!

И мы все трогаемся дальше, и он, Матти, слегка пошатываясь, идет вместе со всеми.

Так мы передвигаемся по озеру и опять подходим почти вплотную к самому берегу.

Молодцы ребята, позаботились о нас! Опять треножник, но, на мое счастье, нет котелка.

Здесь они поили лошадей — я вижу это по следам, по разбросанным зернам овса и соломинкам. Вот небольшая прорубь.

— Двадцать выстрелов в лед в упор — и вот тебе прорубь готова. Мы в легионе тоже так делали, — говорит Легионер.

Каллио уже собирает сучья на берегу для костра.

— Отлично, выпьем кофе! — радуется Легионер и подбадривает Матти. — Не раскисай, дойдешь. Когда нас англичане отправили на фронт, мы все, как один, сказали, что против Красной Армии, против Советов не пойдем, и тогда… — Но Легионер на середине обрывает фразу и начинает настороженно прислушиваться.

Я тоже прислушиваюсь и слышу непонятные частые звуки: цок, цок, цок — словно цоканье копыт кавалерийской части. Эти звуки слышат и другие ребята… Они все насторожились, за исключением Матти, который заснул все-таки, пристроившись на своих лыжах. Отдаленное это цоканье становится все ближе и ближе. Легионер, прислушиваясь, приложил ладонь и уху.