И пока он говорил, Коскинен, как будто не слушая его, сосредоточенно думал о чем-то; он, казалось, всеми силами сдерживал свое волнение и не решался сказать собеседнику что-то очень важное. И он ответил Инари не сразу, а как будто еще что-то решая:
— Я хочу поручить тебе дело, которое, по-моему, ты можешь выполнить. Но прежде чем дать это поручение, я хочу, чтобы ты рассказал о своей жизни с самого начала и до того дня, когда пришел ко мне с путевкой партийного комитета.
— Помню я себя лет с четырех, — начал рассказ Инари. — Особенно ярко запомнилась мне колокольня. Я стоял у деревянных перил и смотрел вниз, а отец рядом трезвонил в два колокола. Жалованья не хватало, и он подрабатывал пономарем по праздникам.
Работал он на лесопилке, а прирабатывать приходилось потому, что надо было прокормить семерых детей. Я был четвертым. И несмотря на это, с семи лет до двенадцати ходил и народную школу и обучался. Но с двенадцати лет пошел работать.
Когда объявили войну, я был на лесозаготовках в Похьяла. Началась паника. Работы в лесу стало меньше. И меня сократили. В эти же дни я вступил в профессиональный союз и в социал-демократическую партию. В марте тысяча девятьсот пятнадцатого года я подрядился на постройку Мурманской железной дороги. Там работало много финнов. Контракт наш был на полгода, но потом его продлили еще на полгода. Заработок был плох. И главное — не заработок, а еда. Летом продуктов хватало, и даже оставались каша и ломти хлеба. Остатками набивали мешки для крестьянских свиней и коров. Однако к зиме дело переменилось, и не только ничего не оставалось, но совсем еду привозить перестали. Тогда нас, рабочих, стали кормить остатками из этих мешков, а по каше уже ползали черви.
Нам запрещали ходить к крестьянам и рыбакам в соседнюю деревню. Держали в бараках, как военнопленных. Мы голодали, и ребята стали понемногу разбегаться.
Бежать было легко (если сразу не подстрелят), потому что вокруг бараков были непроходимые трясины и стражники не решались отходить от строений.
Мы с товарищем убежали, и дошли по болотам до Княжей Губы, и там сели на пароход, который шел в Архангельск. Документы были у нас на руках, и жандарм пропустил нас.
Мы проехали через все Белое море в Архангельск, и там нанялся я работать по погрузке и разгрузке иностранных пароходов, которых скопилось в порту уйма. Все они были с военным грузом и спасались в северных морях от германских подводных лодок.
Так я работал грузчиком дней десять, когда меня вдруг арестовала и привели в тюрьму. Там уже сидело человек триста — финны, китайцы, русские. Больше всего финнов. За что мы были арестованы, я и до сих пор не знаю.
Отобрали из нас пятьдесят восемь человек финнов и отправили в Суоми.
Больше года работал я снова лесорубом в Похьяла, когда до нас долетела весть о революции в России. У нас начались волнения, многие бросили работу. Я тоже поехал на юг, в Тампере, и там мне удалось поступить на фабрику. Но не за этим я поехал туда. Не смотри, что я с виду кажусь не очень сильным. Силы у меня хватает. Видишь, какие бицепсы! — Инари опустил весла в воду и, засучив рукав, показал свои мышцы, — Плаваю я тоже неплохо. Никто из лесорубов Похьяла не мог положить меня на обе лопатки… Я мечтал стать чемпионом Суоми по французской борьбе. — Инари улыбнулся своим воспоминаниям. — И знаешь, я уже был близок к своей цели. Обо мне много писали в газетах. Нет, имя у меня тогда было другое: Ивар, так назвал меня при рождении отец. Но на финальный матч я не пошел. Нашлось дело поважней. Красногвардейцы избрали меня командиром роты. Вместе с ними дрался я на центральном фронте, а потом вырвался из осады и на шлюпке с боевыми товарищами пробрался в Кронштадт.
Жили мы все одной надеждой: немного отдохнуть — и снова на фронт. Но революция наша была разбита.
Инари замолчал.
Какие это горькие слова: «Революция разбита!»
Коскинен, услышав их, вспомнил красный огонь на вышке Рабочего дома — сигнал, которым началось восстание, — и красное знамя, развеваемое ветром на флагштоке здания сейма, а через несколько месяцев там уже были другие, чужие, бело-синие цвета. Он шел тогда по улице, и весь город стал сразу пустым, чужим, враждебным.
Нет, только тот, кто, изведав весь восторг победы, видел всю свою землю уже освобожденной и кто после этого пережил гибель лучших товарищей от цинги и расстрелов, кто видел родные улицы, попираемые самодовольными врагами, — только тот может понять, какая неумирающая боль звенит в словах: «Революция разбита!»
Коскинен молчал.
— В августе восемнадцатого года, на учредительном съезде нашей партии, я впервые тебя увидел, — продолжал Инари. — Там мы поклялись жизни свой не щадить в борьбе за свободу Суоми! Мы поклялись Ленину — в битве за дело рабочего класса быть в первых рядах…
Они пристали к Звериному острову, привязали к колышку лодку и, затерявшись в праздничной толпе только что сошедших с пароходика пассажиров, пошли по ровным дорожкам парка.
Они стояли у решетки, ограждавшей медвежат от любопытной детворы. Медвежата возились, опрокидывая друг друга, а детишки визжали от восхищения и совали куски белой булки сквозь решетку вольера.
Песок шуршал, уминаемый тысячами подметок, на море мелькали огромные крылья яхт, и оркестр в ресторане Хегхольма играл национальный гимн и новые, только что пришедшие из Америки вместе с ржавым салом чечетки, шимми, фокстроты.
Был праздник и последние дни морских купаний.
Инари и Коскинен молча сели за столик и, проглотив легкий завтрак, запивали его душистым, крепким, горячим кофе.
На лужайке у берега лежали и сидели со своими семьями чиновники, торговцы, доктора и инженеры из тех, кто не успел еще обзавестись собственной яхтой.
«Приобретай моторные лодки, учись управлять ими — это великое оружие в будущей войне за нашу независимость!» — гласили объявления, восхваляющие хлам западноевропейских и американских фирм.
На обратном пути на веслах сидел Коскинен. Инари держал курс на город.
— Когда рабочая революция в Суоми была разбита, — продолжал свой рассказ Инари, — многие мои товарищи на севере перешли границу и стали собираться в Княжей Губе, Кандалакше, Мурманске. Много финнов работало там на постройке железной дороги. Все они ненавидели лахтарей и солдат Вильгельма, которые с помощью Свинхувуда водворяли на финляндский трон захудалого германского принца.
Инари рассказывал, как в Мурманске появились английский флот, королевская пехота, шотландские стрелки.
— У нас и у вас, — говорили они финнам, — общий враг: германская армия. Давайте объединимся в борьбе. Общими силами изгоним немцев и их союзников из Суоми!..
Они объявили запись в финский легион британской королевской армии.
— Записывайтесь в легион, — сказали они голодным финнам, строителям дорог и лесорубам, — вы получите прекрасный паек. Белый хлеб, сгущенное молоко, отличные консервы, шоколад…
Но и этот убедительный довод не подействовал бы, если бы на севере, в Мурманске, не оказался Оскар Токой. Во время революции он был членом революционного правительства — Совета народных уполномоченных. Из-за таких, как он, и была проиграна наша революция, но в этом еще тогда мало кто разбирался. Он ездил по линии и агитировал вступать в легион, и многие ему поверили и записались. Набралось в легионе свыше тысячи человек. Они получили английское обмундирование, оружие. Начальство сначала было выборное. Командиром выбрали Токоя. Ему присвоено было звание полковника английской королевской армии. Но сам-то он знал, что все слова о драке с немцами и лахтарями — ложь. Настоящий же план был такой: вымуштровать финский легион, создать из него внушительную воинскую часть и бросить против Советской республики, против Красной Армии.
Но они просчитались.
— Мы у них отняли самое ценное — людей, солдат! — сказал Инари. — В августе восемнадцатого года, вскоре после учредительного съезда нашей партии, меня вызвали и, как человека, отлично знающего эти места, вместе с другими товарищами послали на север, через линию фронта, в Княжую Губу, где был расквартирован легион. У нас было одно задание — сделать все для того, чтобы легионеры обратили свое оружие против интервентов. И мы знали, что там уже работают наши товарищи. Одним из них был Вернер Лехтимяки, посланный туда еще в начале июня.
