…Записанная в лесах Карелии, «Калевала» сыграла огромную роль в формировании национального самосознания финского народа.

Казалось бы, какая еще одна замечательная основа для верной дружбы между соседними братскими народами — финским и карельским! Но источник животворного народного, творчества, который у интернационалистов служит утверждению равенства и дружбы народов, националисты отравляют ядом проповеди исключительности своего народа и национального неравенства.

Так и финские националисты попытались использовать великое творение карело-финского народа для шовинистической пропаганды. Они стали утверждать, что карельский народ никакого участия в создании «Калевалы» не принимал, а ему только принадлежит честь ее сохранения. Вопреки многим фактам, они писали, что руны «Калевалы» возникли у берегов Балтийского моря, в среде шведских викингов и даже немецких рыцарей, и лишь потом перекочевали на новые места.

Эти теоретики совершенно игнорировали тот факт, что все герои «Калевалы» занимались физическим трудом, что в обществе «Калевалы» не было деления на бедных и богатых и что Архип Перттунен и его сотоварищи, как это показал исследователь-марксист Юрьё Сирола, пели унаследованные руны, в которых были запечатлены черты более древнего, первобытного родового общества.

Здесь, на глухом севере, феодализма не было, и черты родового общества сохранялись дольше, чем где бы то ни было в Европе…

Помню, как в Петрозаводске, в докладе на праздновании столетнего юбилея «Калевалы», О. В. Куусинен, разделяя точку зрения Ю. Сирола, доказывал, что «хотя по своему историческому возрасту «Калевала», очевидно, моложе «Илиады» и эпосов многих других народов, но по своему социальному возрасту, если можно так выразиться, это наиболее древний из всех известных эпосов».

Отнимая «Калевалу» у карелов, финские националисты, однако, трактовали восточных карелов как «братьев» второго сорта, которых в благодарность за сохранение рун надо присоединить к «Великой Финляндии».

Эти теории, желали того или нет их авторы, были своеобразным идейным подспорьем для политики союза и подчинения немецким империалистам, которую проводил Свинхувуд, пригласивший на финляндский трон принца Гессенского, племянника Вильгельма II. Они придавали идеологически «приличное» обличив и политике лесовладельческих акционерных компаний, мечтавших о карельских лесах и организовавших в 1921—1922 годах так называемую «карельскую авантюру». Их исповедовали те ученые, которые в день рождения Гитлера послали ему символический дар, финский нож — пуукко, и получили ответный подарок — бюст фюрера. Ими пользовались и тогда, когда таннеровская клика припрягала свой народ к колеснице Гитлера.

Во время «карельской авантюры» белогвардейцы хотели проэксплуатировать популярность «Калевалы» для своих целей. Седобородый ухтинский торговец, назначенный председателем ухтинского правительства, именовался Вяйнямёйненом. А командовавший белогвардейцами, вторгшимися на советскую территорию, поручик Таккинен подписывал свои приказы: «Илмаринен».

Но маскарад не помог.

Картонажное правительство бежало.

После разгрома штаба белых в Кимас-озере командующий Таккинен-Илмаринен, навострив лыжи, с трудом спас свою шкуру.

И что знаменательнее всего — разгромили штаб Таккинена финские коммунисты, лыжники, которые проделали легендарный рейд под командой Тойво Антикайнена.

— Мы сражались тогда за честь финского народа с теми, кто ее позорил. Мы выполнили свой интернациональный долг — пролетарских революционеров, — сказал мне за несколько дней до своей гибели Тойво Антикайнен.

Это было в тех краях, где еще сейчас поются руны «Калевалы». Есть сейчас и такие руны, которые рассказывают, как Илмаринен после подвигов, совершенных в борьбе за Сампо, отправляется на защиту Сталинграда, а затем — ведь он кузнец — кует тракторы для крестьян.

В некоторых недавно записанных рунах имя кузнеца Илмаринена называется рядом с именем Тойво Антикайнена.

Народ не прельстился переодеванием торговца-кулака и поручика в Вяйнямёйнена и Илмаринена. Духу эпоса, рожденного доклассовым обществом, ближе был подвиг Тойво Антикайнена — героя, боровшегося за общество, в котором не будет классов. И мне думается, есть глубокий внутренний смысл в том, что на первых же выборах в Верховный Совет депутатом от избирательного округа Калевалы стал Тойво Антикайнен.

Каяни. В этом маленьком городке на севере Суоми провел лекарь Элиас Лёнрот свои лучшие годы. Здесь, после многотрудных пеших походов по Карелии, завершил свой титанический труд — «Калевалу».

Начав в Куусало спозаранок свой путь по морозной лесной дороге, мы лишь затемно приехали в Каяни. Я знал, что здесь живет старший брат Вейкко Пеюсти, овеянного героическими легендами.

Еще вечером, въезжая в город, наша заснеженная машина прошла по тоннелю, проложенному под железнодорожной насыпью.

— Это «метро Каяни», — улыбнулся товарищ, сидевший за рулем, — здесь его еще называют «тоннель Пеюсти»…

Навстречу шел пассажирский автобус.

— «Синий Пеюсти», так у нас их называют, — снова сказал спутник.

— Это в честь Вейкко Пеюсти?

— Нет, в память о его отце. Он был рабочий, кожевник, красногвардеец восемнадцатого года. После войны его в Каяни избрали депутатом муниципалитета. Он добился того, чтобы вместо переезда, на котором рабочим у шлагбаума приходилось терять немало времени, проложили тоннель… Он же организовал муниципальное автобусное сообщение внутри города. Его у нас здесь очень любили.

Старший брат Вейкко, Эйнари Пеюсти, с которым меня познакомили в Каяни, пожилой уже, потрепанный жизнью человек, рабочий-кожевник, как и его отец, сейчас работает не по специальности, кладовщиком склада кооперативного союза в Каяни.

Председатель союза, узнав о том, что советский литератор хочет встретиться с Пеюсти, разрешил ему для этого дела отлучиться с работы, и вот мы сейчас вчетвером — председатель кооператива, Аско Сало, секретарь общества «Финляндия — СССР» в Каяни и я — сидим за столиком кооперативной столовой и слушаем медлительный, отрывочный рассказ Эйнари Пеюсти о его брате.

— Да, что и говорить, нелегкая была у Вейкко жизнь. Но он не променял бы ее ни на какое благополучие. Когда мальчику исполнилось девять лет, отца у нас забрали после гражданской войны на несколько лет в концлагерь.

В семнадцать лет Вейкко вступил уже в профсоюз древообделочников и был избран председателем его в Пакисалми. В восемнадцать лет он — член нелегальной, преследуемой партии коммунистов… Едва ему исполнилось двадцать лет, как он за распространение антивоенной, революционной литературы впервые попадает в тюрьму.

У него уже был тогда годовалый ребенок… В восемнадцать лет у нас еще требуется разрешение на женитьбу от родителей. Его дала мать, потому что отец снова находился в тюрьме и брат Урхо тоже. Они были членами партии, работали в военной секции, то есть вели агитацию в армии. А за ними в каземат по тому же обвинению последовал и третий сын — Вейкко. Из трех братьев только мне одному довелось служить в армии — другие в призывном возрасте уже находились в заключении.

Вейкко в тюрьме не терял времени — от старших товарищей он постигал «алгебру революции», изучил шведский язык, добиваясь улучшения тюремного режима, принимал участие в голодовках. И, мечтая о любимой жене, ребенке, о том, как они будут жить семьей после того, как он отбудет свой срок, он в камере начертил план домика, который построит, продумал каждую его деталь, каждую дощечку наличника, каждую ступеньку крыльца.

Между мечтой и делом у Вейкко Пеюсти разрыва не было. Выйдя из заключения, своими руками он соорудил такой домик. И жена его, и дочь вместе с ним жили там. А ведь на свободе-то был он всего лишь один год. А через год он снова должен был оставить семью и дом, так как, по приговору суда, за свою подпольную деятельность был брошен в тюрьму уже на шесть лет.

Вышел Вейкко на этот раз из тюрьмы двадцать пятого мая сорок первого года. Две недели он гостил у меня.