— Слушай, Оник, как ты мог так рисковать?

— Ну, приятель, с этим французом можно говорить обо всем! Он мне даже сказал: «Гитлер капут!». Я и тебя с ним познакомлю. О, здесь много интересных людей!.. Вон тот голландец мне рукой машет, — наверное, захотел пить…

Рассказы Оника однако не рассеяли тяжелого впечатления, которое производила палата на Шевчука. Он сел на свою кровать, решив про себя непременно уйти из больницы.

Сосед Шевчука пытался повернуться на другой бок. Это простое движение он проделывал очень медленно, крепко сжав тонкие губы и, по-видимому, преодолевая мучительную боль. Ветхое одеяло сползло.

Шевчук подошел к нему и укрыл одеялом. Их взгляды встретились, и Шевчуку показалось, что в глазах больного таилась странная улыбка.

— Спасибо, — по-русски сказал больной.

— Вы русский? — спросил Шевчук.

— Нет, я поляк, но жил в России. Нашего полку прибыло, значит! Чем болеете?

Шевчук не мог не ответить на прямо поставленный вопрос. Он сказал то, что ему предписали.

— Да, это плохо, — заговорил поляк. — У вас малокровие. Объясняется это, конечно, недостатком питания, Вы давно знаете этого фельдшера? Никак не могу понять, кто он по национальности?

— Армянин.

— Ах, армянин! Здешний врач тоже армянин — душа-человек. А фельдшера давно знаете?

— Нет, тут познакомился, — сказал Шевчук, стараясь сообразить, почему это может интересовать больного.

— Да вы ложитесь! Здесь, во всяком случае, лучше, чем в лагерях. Надзиратели не стоят над душой… И спать можно, сколько хочешь.

Но сон не особенно манил Шевчука. Теперь они снова вместе с Оником. Пора подумать, что они могут предпринять в этих новых условиях. Конечно, без предварительной разведки не двинешься с места. Оник прав: для этого нужно время. И Шевчук, целиком доверявший Онику, постепенно пришел к выводу, что ему и в самом деле нужно пока побыть в больнице.

Он лег в постель, заложил руки под голову и начал, как все другие, разглядывать потолок, славно надеясь там прочесть, что готовит ему будущее.

Пришел Оник, принес шашки:

— Вот, развлекись! Ну-ка, давай разок схватимся!

Они сыграли партию. Захотел сыграть и поляк, до того с трудом поворачивавшийся с боку на бок. Играя в шашки он, видимо, забыл о своих болях и, к удивлению Шевчука, держался, как вполне здоровый человек.

Скоро Шевчук убедился, что такая же перемени произошла и с некоторыми другими из больных. Вечером, когда прошла опасность появления немецких надзирателей, даже самые тяжелобольные начали переговариваться и шутить. Лежавшие днем без движения встали, бродили по палате, сгрудились около играющих в шашки.

Шевчуку уже трудно было разобраться, кто тут настоящий больной, а кто притворяется, как и он. А через два дня он ясно понял, что мнимых больных здесь гораздо больше, чем подлинных. Шевчук поневоле призадумался. Что же это такое? Доктор намеренно помещает здесь здоровых людей? Конечно, он не мог не знать, что большинство в этой палате — во всяком случае не тяжелобольные. Они прикидывались и то лишь тогда, когда в больнице появлялись надзиратели. Тогда все ложились на свои койки и палата наполнялась охами и вздохами.

Шевчук решил поделиться своими наблюдениями с Оником.

— Знаешь, твой земляк… того… интересный человек! Ведь тут почти все такие же больные, как и я. Что же в конце концов происходит?

Оник решительно оборвал товарища:

— Ты знай одно: у тебя го-ло-во-кру-же-ние! Остальное все идет так, как и должно быть!.. Да, кстати, доктор прописал тебе гулять. Я тебя буду сопровождать. Надеюсь, не откажешься? Это очень полезно для здоровья. Понял? Ну, и помалкивай!

Шевчук, недоумевая, посмотрел на Оника и замолчал. По правде говоря, он ничего не понял. Обычная для Оника болтовня? Но на этот раз в словах Оника он почувствовал какой-то загадочный намек. О каких прогулках он говорил? Неужели условия для побега подготовлены?..

Не сделав никаких выводов из своих размышлений, Шевчук решил еще раз поговорить с товарищем. Нет, это была не больница, а какой-то нелепый театр. Шевчука особенно удивляло, что во время обходов палаты доктор обращался со всеми, как с настоящими больными — выслушивал, прописывал лекарства, давал советы и покидал палату с видимым сознанием исполненного долга. Но Шевчук понимал, что все это делалось не всерьез.

Перейдя в больницу, Оник устроился в комнате доктора. Шевчук часто приходил сюда, и они обсуждали свои дела. Обоих заинтересовало предложение врача о «прогулках». У Оника были свои догадки. Он считал, что доктор Айгунян связан с антифашистским подпольем. Но что делает это подполье, как оно борется против врага, он не знал и не считал возможным расспрашивать об этом Айгуняна. Предстоящие «прогулки» очень занимали воображение друзей. Они понимали, что за этим кроется нечто весьма серьезное, может быть даже связанное с опасностями.

— Если они что-то делают, — говорил Оник, — почему и нам не делать? Даже неловко — мы же советские люди!

Шевчук мысленно взвешивал слова товарища, но не спешил соглашаться. По его мнению, лучше было бы добраться до одного из оккупированных районов и присоединиться к партизанам, — там они наверняка принесут больше пользы.

А Оника увлекала мысль связаться с подпольем, действующим на месте. Что такое подполье существует, он уже не сомневался. Только почему-то, поговорив однажды о «прогулке», Айгунян больше не возвращался к этому вопросу. Это удивляло и Шевчука.

И вот неожиданно их позвали в комнату доктора. За столом сидели пятеро: доктор, Вреж, француз из палаты Оника, его сосед — поляк Маргинский и пятый — какой-то грек.

На столе в стеклянной банке пенилось пиво.

Чтобы усадить Оника и Шевчука, придвинули еще кровать. Доктор наполнил стаканы пивом.

— Оник, передай своему другу, что первый стакан мы пьем за его здоровье.

Подняв стакан, Шевчук пошутил:

— Скажи, Оник, доктору, что я в его больнице начинаю заболевать ужасной болезнью — ожирением сердца.

— А ты сообщил ему, что вам предстоит выходить на прогулку? — став серьезным, спросил Айгунян.

— Сообщил, но ему не терпится.

— Спешка плохой помощник в нашем деле.

«О чем он говорит? — подумал Шевчук. — Вообще зачем они тут все собрались?»

Француз потянулся к Шевчуку со своим стаканом, чокнулся и сказал:

— Карашо!.. Москва!..

Передвигая по столу пальцы, он, должно быть, изображал поход Гитлера на Москву. По-актерски изменив лицо, он вдруг стал очень похож на фашистского фюрера. Шагавшие через стол пальцы были, конечно, победоносной немецкой армией. Но вдруг бровь француза полезла кверху, лицо перекосилось в ужасе:

— Москва?!

Француз, добравшись до ребра стола, изобразил отчаяние человека, внезапно оказавшегося на краю пропасти. Затем пальцы зашагали в обратном направлении — на другой край стола, но и там тоже повисли над бездной. Это был второй фронт, который должны были открыть союзники, как поняли все присутствующие. Все от души смеялись веселым ужимкам француза, которыми он сопровождал объяснение.

Шевчуку казалось, что все — и он сам — позабыли, что находятся в плену. До этого он не предполагал, что здесь, в глубоком тылу врага, люди могут так смело посмеяться над фашистами и над их фюрером. Притом тут были не одни советские пленные. В компании малознакомых до этого людей, Шевчук вдруг почувствовал себя как бы в тесной товарищеской среде и ему сразу стало легко и весело. Он понял, что они с Оником не одиноки теперь, что у них есть верные друзья.

Но это было еще не все. Не только для того были собраны люди на эту маленькую пирушку.

Вскоре зашел разговор о предстоящей «прогулке». Француз с помощью доктора задал вопрос: согласен ли Шевчук участвовать в ней? Но пусть он знает наперед, что «не грибы собирать пойдут». И когда Шевчук, не расспрашивая ни о чем, заявил о своем согласии, ему было предложено дать клятву. Медленно, фразу за фразой, произносил француз слова клятвы, Айгунян переводил их на армянский, а Оник — на русский. Шевчук, стоя, повторял за ним: