Настала тяжелая минута. Распахнув двери хлева, немцы начали выгонять пленных на двор.

— Никуда не пойду! — заявил Гарник. — Я не могу его оставить, это невозможно…

— Добьешься того, — убеждали товарищи, — что тебя оставят тут вместе с братом. Пошевели немного мозгами, приятель!..

Но слова не действовали на Гарника. Тогда Оник и Великанов, схватив его за руки, подняли и потащили к двери.

— Приди в себя, дружок! Долго ли мы сможем тебя вот так тащить?

Конвоиры уже строили пленных в ряды. Провозившись с Гарником, Варданян, Оник, Великанов и Размик вышли из хлева последними.

Когда они подходили к колонне, их остановил один из фашистов. Он вытолкнул в сторону Варданяна и Размика и приказал им идти обратно в опустевший хлев.

Варданян сразу все понял. Заговорившая в нем жажда жизни заставила его остановиться, он попытался что-то сказать. Но обоих грубо втолкнули в хлев.

Уже в дверях, повернув к убийцам суровое лицо, Варданян поискал кого-то глазами в толпе пленных, не нашел и только успел крикнуть:

— Я не вижу этого предателя, но он где-то среди вас. Берегитесь его!.. И не падайте духом, товарищи! Как бы далеко вас не угнали, Красная Армия придет. Они сторицей ответят за все ваши муки…

Ему не дали закончить. Несколько вразнобой посыпавшихся выстрелов оборвали жизнь комиссара Варданяна. Рядом упал Размик.

— За что, звери? — крикнул он перед смертью.

Губы Оника задрожали.

Гарник смотрел на трупы расстрелянных с каким-то детским недоумением. За что убили этого доброго человека, ставшего близким ему в эту кошмарную ночь?

Под стеной сарая росла трава, на ней, как слезы, блестели росинки. Прилетела стайка воробьев, села на крышу. Почирикав о чем-то, воробьи испуганно улетели.

По небу плыли темные облака. На востоке разливались багровые краски зари.

Конвой запретил всякие разговоры. Несколько пленных тут же избили за них. Колонна двинулась.

Гарник еле передвигал ноги. Все туманилось и мешалось перед его глазами. Ему казалось, что он не шагает, а катится в какую-то бездну, где воздух полон запахов пота, гнойных ран, разлагающихся трупов. С отвращением смотрел он вокруг себя, его тошнило, во рту стояла неприятная горечь.

Оник все время шагал рядом и шепотом повторял:

— Потерпи, потерпи, дружок!

Их вели по улице села. Издали пленных провожали глазами женщины и дети. Конвоиры, поглядывая по сторонам, свистели, гоготали.

Гарник продолжал шагать с поникшей головой с чувством полного безразличия ко всему. Одного он не мог понять — почему в этом сне его толкают, заставляют идти вперед и вперед.

Великанов держал его под руку.

— Дыши, братец, глубже! Так ты не дойдешь…

Шли до полудня. Миновали какой-то городок и оказались на разбомбленной железнодорожной станции. Некоторые из железнодорожных линий были разбиты, валялись искореженные рельсы. Над зданием полуразрушенного депо вился негустой, молочного цвета дым: там угасало последнее пламя пожара.

Оник вспомнил Ленинаканский вокзал. Ему нравилась вокзальная суета, гудки паровозов, на вокзале его всегда охватывало бодрое воодушевление.

Не так было на этой станции.

Серую колонну пленных разделили на части. Выбившихся из сил людей набивали в вагоны так, словно это были мешки, и плотно закрывали за ними металлические двери.

Гарник вдруг потянул за рукав Оника:

— Смотри, вот он! Поднимается в вагон, видишь?..

Оник оглядел группу пленных, толпившихся у пятого вагона, и заметил Бакенбарда.

— Сволочь! Надо было с ним рассчитаться еще ночью. Говорил я Варданяну, да он не согласился. Радуется, должно быть. Но нет, так просто ему это не сойдет!.. — буркнул Оник.

Они молча ждали своей очереди на посадку.

В вагоне было нестерпимо тесно. Великанов попросил пленного, сидевшего рядом:

— Послушай, брат, позволь парню протянуть ногу. Видишь, мучается…

— Мы все тут мучаемся, — отозвался тот. — Пошевельнуться невозможно. Даже скотину так не перевозят.

— Скотина для них дороже! — вмешался в разговор кто-то, — мы для них что мухи. Эх, до чего дожили! Горько и больно!.. Давай сюда ногу, браток. Всю дорогу хромал. Ранен, что ли?

— Ранен, — ответил за Гарника Оник.

Пленный глубоко вздохнул:

— Да… Найдется ли среди нас такой, кто не ранен? Сердце-то ведь у каждого болит. Каждый мучается… И как это случилось? Разве не были мы сильны, черт побери? Ничего не понимаю! Мы ведь не какая-нибудь там Голландия или Франция. Как он смог?

— Война, приятель! — заговорил Оник. — На войне бывает и так, и эдак. Миллионы воюют. Одни погибают, другие оказываются в плену. Уж это так!.. Из нашего полка столько человек попало в плен. Я даже не могу понять, как все это случилось. Было тихо. Вдруг — бомбежка, земля до самого неба взлетает. Потом — они. А где была наша авиация, артиллерия? Почему они молчали?

— Иное молчание дороже золота, — оборвал его широкоскулый парень. — Что ты ноешь? И без тебя тошно.

— Я так… я ничего. Только хочу уразуметь, как все это вышло. В голове до сих пор такой сумбур, словно в нее дыму напустили.

— Это и видно. Вот тронемся, протрясешься — дым и улетучится. Не будешь болтать ерунду: «Молчали!..» Должно быть, ты оглох тогда от страха. Кабы молчали, незачем было бы и гнать тебя так далеко, вот что я тебе скажу.

Скуластому парню никто не возражал. У одних не было сил говорить, другие считали бессмысленным затевать спор о том, что прошло. Их интересовало настоящее, интересовал завтрашний день. Ведь никто из пленных не знал, куда их везут и что их ждет впереди.

Оник, обычно любивший поспорить, счел на этот раз более благоразумным улечься: ночью он почти не спал, веки смыкались. Проснулся он, когда в вагоне было уже совсем темно. Мерно стучали колеса, доносилось тяжелое пыхтение паровоза. Где они находятся? Куда их везут? Нащупав плечо лежавшего рядом, Оник спросил:

— Это ты, Гарник?.. Спишь?

— Нет, — ответил Гарник. Голос его звучал глухо, будто из глубокого колодца. — Голова болит. Уж очень трясет.

— Попытайся уснуть, друг! А я и не слышал, как мы тронулись. Долго мы стояли на станции?

— Долго.

— Однако, как храпит этот парень. Будто удавленник… А мне, знаешь, что приснилось, — фу!.. Бакенбард будто бы вел людей на расстрел. Он командовал: «на-пра-во, на-ле-во!» И как только люди поворачивались направо или налево, в них стреляли. А Варданян будто бы стоял посредине и кричал: «Не смейте!». Да, пропал человек из-за подлого предателя!.. Жаль, что этот Бакенбард не в нашем вагоне. Отсюда выволокли бы его труп.

— Все равно, откуда-нибудь да выволокут, — все тем же неясным голосом отозвался Гарник. — Если бы не Ваан…

Он осекся. Оник счел ненужным поддерживать этот разговор.

— Спи, друг! — сказал он и, повернувшись на другой бок, снова попытался заснуть. Колеса вагона дробно стучали, болезненно отзываясь в мозгу. В памяти снова воскресали пережитые эпизоды изнурительной дороги, зверство конвоиров, картины неописуемых человеческих мук. Оник думал не о себе. По сравнению с другими он был в лучшем положении: он не был ранен, крови не терял, и ему легче было выносить тягости этапа. До войны служба в пехоте, связанная с постоянными передвижениями, казалась ему чем-то вроде тренировки, и он всегда с внутренним удовлетворением переносил самые трудные переходы. Но теперь он с ужасом думал о будущем. Что ожидает его и всех остальных? Ведь если их заставят идти пешком, многие умрут на первом же километре.

После суток езды в битком набитых вагонах люди были измучены больше, чем после пешего передвижения. Сейчас среди пленных не было, кажется, ни одного здорового. Голод, жажда, духота сделали свое. Но тяжелее всего была неопределенность. Многие лежали на полу вагона: казалось, нет такой силы, которая могла бы поднять их.

Как мертвый лежал и Гарник. То и дело Оник окликал его, стараясь втянуть в разговоры. Смерть любит подавленных, безразличных ко всему людей. Оник отлично видел, как тяжело его другу, но не мог не тормошить его и порой даже обращался за помощью к Великанову, чтобы наладить беседу. Но разговор не клеился. То один, то другой из собеседников, обронив несколько слов, тут же начинал подремывать. Когда вагон грохоча вздрагивал на стыках рельс и разговор обрывался, никому не хотелось уже возобновлять его.