Не стал я догонять Тужилкина. Шубу его на плетень бросил. А сам поскакал туда, где бушевала главная схватка. Там стена белогвардейцев — и пеших, и конных — на односельчан моих навалилась.
Новопетроградцы бились бесстрашно.
А сил становилось все меньше и меньше…
И тут услышал я голос Рязанцева:
— Товарищи! Еще немножко поднатужьтесь. Одолеем мы их, проклятых…
Следом — другой голос, восторженный:
— Ура! Подмога спешит!..
Я обернулся. Вдоль села с гиканьем мчалась к нам конница.
Впереди — Чапаев. И наш Петька летит следом.
Клинки чапаевских кавалеристов обрушились на белых. Они — врассыпную. Да где там! Разве от чапаевской конницы скроешься!
Стали беляки в плен сдаваться.
Возле офицерского штаба Чапаев спрыгнул с коня, спросил нетерпеливо:
— Где Топорков? Кто знает?
Петька Козлов тут как тут:
— Я знаю, товарищ Чапаев!
— Веди! — приказал Чапаев и зашагал за Петькой.
Мы с Рязанцевым — за ними.
Петька вел нас сначала по больничному коридору. Потом спустились по каменным ступенькам. Остановились перед железной дверью с надписью «Морг».
На двери тяжелый замок. Я трижды ударил по нему прикладом, и дужка отскочила. Дверь открылась со скрипом. На нас дохнуло холодной, затхлой сыростью с примесью тяжелого сладковатого запаха.
Во мраке было трудно что-либо разглядеть. Я чиркнул спичкой, и мы увидели перед собой страшную картину.
На земляном полу рядом со смертельно исхлестанным нагайками председателем Березовского Совета лежали наши односельчане. Они едва могли двигаться.
Топоркова можно было узнать с трудом. Лицо изувечено, над опаленной бровью густо запеклась кровь. Шинель вся изодрана.
От пленных мы узнали, что полковник вместе с Тужилкиным жестоко пытали Илью Васильевича, горящей свечой обжигали ему лицо. Топорков держался стойко, о пощаде не просил. Просил о другом — не истязать пленных товарищей.
Вышли во двор. Там отдыхали после боя чапаевцы. Молодой чубастый кавалерист в окружении красногвардейцев что-то весело рассказывал, потрясая лисьей шубой.
Шубу эту я сразу признал и сказал Чапаеву:
— Да тут, по-моему, ваши кавалеристы делят одежку Тужилкина.
— Это того, кто у вас, Константин Иванович, самовар с медалями отобрал? — вспомнил Чапаев.
— Его самого! — подтвердил я.
— А ну-ка, глянем, что за шуба.
— Лисья, — объяснил я. — Тужилкин бросил ее, когда от меня удирал.
Чапаев засмеялся:
— Выходит, обхитрил он вас, Константин Иванович? Скрылся? А жаль. Коли убежал, может против нас снова пойти. Нельзя было упускать его.
Кавалерист тем временем, набросил шубу на свои широченные плечи и, подбоченясь, насмешливо воскликнул:
— Чем не ухарь-купец?
Чапаев подошел поближе к весельчаку и приказал строго:
— Отдай шубу вон ему, — он кивнул в мою сторону. — Это его трофей.
Я шубу не взял. Сказал Чапаеву:
— Пусть Топорков ее носит. Она ему нужнее. Шинель на нем вся истерзанная и сам едва живой.
Чапаев согласился:
— Верно рассудили, Константин Иванович!
Чапаев забрал у кавалериста лисью шубу и накинул на плечи Топоркова.
— Носи! — сказал. — А то, чего доброго, простудишься. С кем мне тогда песни петь?
И тут Василий Иванович снова глянул в мою сторону:
— А вам, Константин Иванович, за то, что вы без сожаления уступили шубу своему товарищу и в нынешнем бою отменно орудовали саблей, дарю вот это.
Василий Иванович вынул из кармана часы на цепочке и преподнес мне.
Вечером Чапаев с эскадроном поскакал обратно в Пугачев. А мы под водительством Семена Кузьмича Рязанцева вместе с освобожденными березовскими пленниками двинулись в Новый Петроград.
В полночь были уже дома.
Илья Васильевич Топорков, возвратясь к себе домой, три дня ходил в лисьей шубе.
Как только чуток поправился, сразу же пошел в сельский Совет. Бросил шубу на кумачовый стол и сказал председателю Семену Кузьмичу:
— У тебя страшная болезнь, туберкулез. Тепла тебе больше моего надобно. Барская шуба согревает все одно, что горячая печь. Так что прими ее и носи на здоровье!
Шубу Семен Кузьмич принял. Но поступил с ней по-своему. Уговорил жену сшить из лисьей шубы меховые шапки-ушанки для бедняцких детишек.
Из лисьего меха было сшито пятнадцать шапок.
Одна досталась моему сынишке — Васятке.
Он пять зим ходил в ней, пока голова его не стала больше, чем размер лисьей шапки.
С к а з в о с ь м о й
КРАСНЫЕ СОКОЛЯТА
Под нижней полкой с обувью дедушка Костя хранил небольшой сундучок, обитый железом. Однажды он достал из него пожелтевшую бумажку и протянул мне:
— На-ка, прочти, внучек, — сказал. — Это приказ нашего уездного ревкома. Еще в восемнадцатом году чапаенок Петька Козлов (никто, кроме него, в селе не умел на машинке печатать!) подарил мне этот документ, перепечатанный им собственноручно. Подарил, значит, для того, чтобы я всегда вспоминал красных соколят, с которыми мы в Липовке познакомились. Нас с Петькой штаб охраны революции направил тогда в чапаевский отряд бороться с липовскими контрреволюционерами.
Я взял бумагу и, с большим трудом разбирая поблекшие буквы, стал медленно, по слогам читать:
— «Ввиду возникшего в Липовском районе контрреволюционного восстания, закончившегося убийством некоторых руководителей местных Советов, революционный комитет сообщает, что с 1-го сего марта, впредь до особого распоряжения, Липовский район объявлен на военном положении. Для подавления контрреволюционного восстания мобилизуется вся Красная гвардия Липовского района. Вся власть в этом районе принадлежит военному комиссару Чапаеву, командированному Советом для подавления восстания. Все вооруженные силы этого района подчиняются его распоряжениям. Местные общественные и правительственные организации тоже обязаны беспрекословно подчиняться распоряжениям военного комиссара Чапаева. Не подчиняющихся его требованиям, сопротивляющихся Советской власти немедленно арестовывать и под усиленным конвоем отправлять в Пугачев».
— Грозный приказ, не правда ли? — спросил дедушка, когда я, взмокнув от напряжения, кое-как закончил чтение. — Мы с Петькой, конечно, гордились, что и нас позвали на такое важное боевое дело.
В Липовке, как и в Березове, чапаевцы очень быстро утихомирили мятежников. Крестьяне не знали, как и благодарить нас, своих спасителей.
Казалось, революционный порядок мы установили и можно отменять военное положение в районе.
В штабе был уже и приказ такой заготовлен. Петьке Козлову поручили на машинке тот приказ отпечатать.
И вдруг где-то неподалеку от штаба взрыв ухнул, пулемет застрочил. В чем дело?
Выбежали мы вслед за Чапаевым на крыльцо, а нам навстречу — местная учительница.
— В школе, на чердаке, — сообщила она встревоженно, — с пулеметом кто-то засел. Кинул гранату. Потом строчить начал…
Учительница повела нас к школе задворками.
Пришли. Петька увидел лестницу на земле. Мы ее подняли и приставили к чердаку. Осторожно взобрались наверх. Глядь, а там — ни души. Пулемет перевернут, отстрелянная патронная лента валяется.
— Наверное, он в школе, — воскликнула учительница. — А там детишки перепуганные…
И она бросилась к школьному крыльцу.
Мы с Чапаевым — за ней.
Открываем дверь в класс и кого видим? Рыжего Тужилкина Ивана Павловича!
Лежит он на полу в офицерской шинели и со связанными руками. На него грозно наседает веснушчатый пацан с ученической линейкой. Машет ею, словно саблей, и кричит:
— Только у меня пикни!
Но тому и пикнуть нет мочи: рот заткнут тряпкой, которой мел с доски стирают. Мычит что-то невразумительное и ногами дергает. Они у него тоже спутаны веревкой.
— Это и есть наш управляющий Тужилкин, — сказал я Чапаеву. — Но уже без лисьей шубы.
— Сколько лиса ни блудила, — ухмыльнулся Чапаев, — а в наши руки угодила.