Чапаев снял со стены бурку, надел папаху, вышел во двор седлать коня.

Саша позвал брата и сестер, объяснил:

— Теперь я главный командир лазарета, а вы должны меня слушаться весь день.

— А ночью? — спросила Клава.

— Ночью дети спят. Только командиры остаются на своих постах.

Клава с Лимой разносили раненым чай. Верочка подсела к красноармейцу с забинтованной рукой:

— Дяденька, если вам очень больно, я подую на руку. Хотите?

Раненый засмеялся:

— Валяй, дуй…

Верочка принялась дуть изо всех сил, и красноармеец сказал, что ему стало легче. Он подмигнул Верочке:

— А еще что ты умеешь?

— Песни петь.

— О-о! Что ж ты сразу не сказала? Песня для нашего брата — первое лекарство. А ну-ка, давай свою песню!

— Я лучше мамину спою…

Верочка тонким голоском затянула про пряху молодую, которая сидит у окна светелки и горько плачет.

Саша недовольно заворчал:

— И чего пищишь? Разве больных такими песнями лечат?

— Веселых не знаю, — призналась Верочка.

— Ну тогда спляши!

Верочка подбоченилась, закружилась на месте. Затем пошла вприсядку. Вдруг запуталась в длинном подоле и упала. Сидя на полу, она хохотала и болтала ногами. Красноармейцы тоже стали смеяться. Даже тяжелораненый батареец Воробьев развеселился.

Вечером Пелагея Ефимовна с трудом выставила малышей из комнаты на сеновал. Оставила одного Сашу. Она сказала ему, что пойдет немного вздремнет на кухне, и велела вскоре разбудить ее.

Но Саша не стал будить. Прошлую ночь мать была на ногах и днем не ложилась, помогала раненым: стирала белье, делала перевязки, обед готовила, бегала в больницу за лекарствами. Пусть теперь отдыхает! А он, Саша, подежурит.

Раненые потребовали, чтобы и Саша шел спать. Но он схитрил, перетащил свою постель с сеновала в комнату и заявил, что будет спать рядом с ними.

Он привернул фитиль лампы и дал себе клятву — не спать! Мало чего может случиться! Его могут потребовать в любой момент.

Саша закрыл глаза, притворился спящим. Лежал и ждал, когда заснут раненые. Вдруг почувствовал, что сам засыпает.

Саша тихонечко поднялся. Подошел на цыпочках к комоду, где стояла швейная машина. Взял самую большую иголку и снова нырнул под одеяло.

Как только глаза начинали слипаться, он больно колол иголкой свой палец. И сон сразу отступал.

В темноте слышалось дыхание спящих. Кто-то похрапывал. А бородатый Воробьев ворочался с боку на бок и тихо стонал.

Саша несколько раз бегал в сени за водой, поил раненого. У него был жар. Воробьев то и дело вздрагивал и что-то кричал во сне.

Голова Саши сделалась тяжелой, точно свинцом налилась. Саша вновь и вновь брался за иголку.

Перед рассветом бородач застонал так громко, что проснулась Пелагея Ефимовна на кухне. Испуганная, вбежала в комнату, торопливо смочила платок холодной водой и положила ему на лоб. Воробьев, должно быть, подумал, что это Саша, прошептал:

— Спасибо, Сашок, воробышек мой…

Раненый ничего не видел перед собой. Но дышал теперь ровнее и не метался, как прежде. Жар на щеках стал спадать.

Пелагея Ефимовна спросила Сашу:

— Что ж ты не разбудил меня? Я ведь просила…

Саша ответил:

— Я сегодня командир! Война днем и ночью не спит. Значит, и мне нельзя.

Он отдал иголку Пелагее Ефимовне и побрел на сеновал, где сестренки с Аркашкой досматривали последние сны.

Было далеко уже за полдень, когда Василий Иванович приехал домой. Разбудил на сеновале сонного сына:

— А ну-ка, пошли на реку щук пугать!

Саша, конечно, рад.

Отец снял гимнастерку, остался в нижней белой рубашке и синих галифе. Через плечо — полотенце.

Они пересекли двор, вышли на бугор, за ним — река. У самой воды на другом берегу зеленый кустарник, а дальше — выгоревшая бурая степь. Справа — каменное здание мельницы. Вода возле плотины серебрится от солнца, словно множество рыбешек всплыло на поверхность и хвастаются своей чешуей.

Саша поднял камушек, прицелился в гущу серебра на воде, но камушек не долетел, стукнулся о деревянные мостки возле берега. Там какая-то женщина полоскала белье. Она, видимо, испугалась, посмотрела на Чапаева недовольно, быстро надвинула цветастый платок на глаза и снова зашлепала тряпкой по воде.

Василий Иванович с сыном стали спускаться по крутой тропинке. Комья земли летели из-под ног вниз. Прачка заслышала шуршание, покосилась назад. «Что это с ней? — подумал Чапаев, присматриваясь. — Белье полощет одной рукой, а другой держится за грудь. Калека, что ли?»

Он отстранил сына с дорожки и бросился к реке.

Не успел Саша и глазом моргнуть, как отец уже был возле старушки. Схватил ее за шиворот. На деревянный настил грохнулся обрез винтовки.

Саша вытаращил глаза от изумления: «Вот так прачка!»

Под черной юбкой старушки видны полосатые штаны, заправленные в сапоги, а на голове, когда съехал платок, Саша увидел лысину.

Неожиданно лысый боднул отца головой и бултыхнулся в воду. Саша подбежал к мосткам. На том месте, куда нырнул незнакомец, расходились широкие круги:

— Утонул? — спросил Саша.

— Как же, жди — утонет! — ухмыльнулся отец. — Подождем — вынырнет. Нам спешить некуда!

Над водой показалась лысина. Незнакомец, махая тяжело руками, плыл к другому берегу.

— Назад! Слышь?! — крикнул Чапаев и поднял обрез. — Ну! Считаю до трех…

Пловец повернул обратно.

Выкарабкался на мостки. Встал перед Чапаевым. С рубахи и брюк стекала вода.

— Кто такой? — строго спросил Чапаев.

У лысого дрожали губы. Он бормотал что-то невнятно. Чапаев поморщился:

— Мокрая курица ты!

— Это он! — громко выкрикнул лысый и затрясся всем телом.

— Кто «он»?

— Офицер! «Ступай, говорит, выследи Чапая и убей его. А не убьешь, всю твою семью повешаю, а самого пристрелю!»

— И ты, значит, согласился?

Лысый понуро молчал, потом сказал еле слышно:

— Испугался… Детей жалко стало.

Чапаев спросил:

— А сколько детей?

— Двое — Машка и Санька…

— Надо бы тебя, труса такого, отослать обратно. Пусть офицер расстреливает! Да вот Машка с Санькой… А ну, натягивай юбку да кофту! Пусть подивится народ на чучело!

Путаясь в длинной юбке, лысый засеменил по мосткам. Позади тянулся мокрый след.

Не удалось белым убить Чапая. Озлобились они и задумали уничтожить его семью. Послали в город Николаевск своих лазутчиков, стали кулаков к мятежу склонять.

Линия фронта тогда проходила неподалеку от города. Отбили наши части атаку и расположились на отдых. Часовому поручили охранять штаб. Только он встал с винтовкой у крыльца, глядит — к штабу во весь галоп скачет пегая лошаденка. А на ней мальчик в дырявых штанах и рубахе с заплатами. Спрыгнул он со взмыленного коня, подбежал к часовому, выпалил с ходу:

— Кулаки бунт готовят! Сашку Чапая, его мать и сестер повесить хотят…

— А ты откуда знаешь?

— Мы с Сашкой дружки… Панкратов я, Колька…

Повел часовой мальчика к Чапаеву. Василий Иванович выслушал его, помрачнел лицом:

— Откуда такие сведения?

— У главного ихнего кулака вот это нашли за иконой, — протянул листок Колька.

Чапаев взглянул:

— Приговор к смерти? Ого! Много фамилий! И Сашка мой…

— У богатеев ружья и пулемет «максим», — предупредил Колька.

Чапаев ударил о стол кулаком:

— Этим нас не запугаешь! — и, обернувшись к часовому, приказал поднять эскадрон по тревоге.

Чапаев помог Кольке взобраться на лошадь и вручил ему кинжал с красивой рукояткой. Колька скакал рядом с Чапаевым впереди эскадрона и махал дареным кинжалом.

И тут из оврага — пулеметная очередь. Лошадь под мальчиком захромала, повалилась на бок. Кольку швырнуло в бурьян.

Подбежал к нему Чапаев. Видит — живой. Только нос разбил. Посадил он мальчика на коня впереди себя, и они поскакали с эскадроном выбивать засаду из оврага.