И Чапаев заодно со всеми — и пел, и плясал, и на гармошке играл. Воскликнул задорно:
— Эх, после трудов всех и поплясать не грех!
Илья Топорков на пару с ним отплясывал.
Чапаеву по душе пришелся солдатский дирижер. А когда узнал, что они с Ильей Васильевичем к тому же земляки, так еще крепче зауважал.
— Земляк земляка видит издалека, — воскликнул и потянул Топоркова на сцену: — Запевай, Илья Васильевич, самую что ни на есть революционную! — сказал и обернулся к зрительному залу: — А вы, ребята, тише будьте. Песня внимательность любит.
И тут хор стал выстраиваться на сцене.
Чапаев отошел в сторонку. Усы поглаживал, выжидая, когда солдаты запоют.
Илья Васильевич встал перед хористами. Одернул гимнастерку и плечи расправил.
— Исполняем революционную песню «Варшавянка», — объявил он и взмахнул руками.
Хор мощно начал:
Вихри враждебные веют над нами,
Темные силы нас злобно гнетут,
В бой роковой мы вступили с врагами,
Нас еще судьбы безвестные ждут.
Чапаев взволнованно запел вместе с хором.
Его поддержали солдаты в зале:
На бой кровавый,
Святой и правый,
Марш, марш вперед,
Рабочий народ!
Два хора — один на сцене, другой в зале — слились воедино.
А когда песня кончилась, Чапаев не выдержал, подбежал к Топоркову и по-дружески обнял его:
— Вот это песня так песня! Дух захватывает. Молодец, Илья! Здорово! Право, молодец! Давай еще разок…
И хор запел «Варшавянку» снова.
Потом зазвучали другие революционные песни. Чапаеву они были известны и прежде. Он вновь и вновь жал руку Топоркову, говорил возбужденно:
— Так, так… Эх, ты!.. Ну и молодец! Спой-ка ее еще…
Но вот со сцены в зал выплеснулось:
Отречемся от старого мира,
Отряхнем его прах с наших ног!..
Чапаев молча, зачарованно внимал этой песне — никогда он ее прежде не слышал. Она до слез растрогала его. А когда Топорков сообщил, что «Марсельезу» — так называлась песня — поют на сходках французские революционеры, то попросил:
— Спой в третий раз! Во славу мировой революции! Да погромче! Пусть и в Париже услышат…
И вместе с хором подхватил припев:
Вставай, поднимайся, рабочий народ!
Вставай на врагов, люд голодный!
Раздайся, крик мести народной!
Вперед!
После «Марсельезы» Чапаев произнес речь в поддержку французской песни, которая зовет к революционной солидарности трудящихся всех стран.
Зал устроил ему шумную овацию.
— Видишь, сколько чувств в людях всколыхнул! — сказал Чапаев, обернувшись в сторону Топоркова. — Выходит, песня твоя самой революции верная сестра!
С к а з п я т ы й
БИНОКЛЬ В ПОДАРОК
Когда мне исполнилось семь лет и я стал совсем большим, дедушка повел меня первый раз в первый класс.
Я всю дорогу прыгал от радости: меня учиться ведут! Я теперь не детский сад! Я теперь школа!
Вернувшись домой после уроков, гордо заявил:
— Больше никогда, дедушка, я не буду ребенком.
— Раз такое дело, — сказал он, — детских игрушек тебе больше не дарю. Получай взрослый подарок!
И повесил мне на грудь огромный бинокль на ремешке.
Я вцепился в бинокль обеими руками, поднес к глазам и глянул в окно.
И тут случилось чудо. Улицу вдруг притянуло, будто магнитом, прямо ко мне на подоконник — до того близко, что можно различить отдельные песчинки на дороге.
Потом я глянул в бинокль с обратной стороны, и улица тотчас отодвинулась от меня.
— В твой бинокль, дедушка, земля то близко прибегает, то убегает далеко-далеко.
— Этот бинокль, внучек, принадлежал Чапаеву.
— Самому Чапаеву? Вот здорово! — обрадовался я. — Он тебе за храбрость его подарил? Да?
— Если бы… — дедушка, смутившись, пощипал усы. — Да что там греха таить, бинокль украден был у Чапаева.
Я посмотрел на дедушку изумленно.
— Ты что думаешь, я украл? Что ты! — отмахнулся дедушка. — Чапай мне все одно что отец родной. За ним я без оглядки в красное войско пошел.
— А кто ж тогда?
— Васятка, сынок мой.
— Дядя Вася? — я никак не мог представить родного дядю — лучшего в районе комбайнера — жуликом. — Такой большой, — недоумевал я. — И вдруг — жулик…
— Это сейчас он большой. А тогда, как и ты, под стол бегал.
— Я под стол не бегаю, — возразил я. — Я в школу бегаю.
— Ну-ну, не обижайся, — успокоил дедушка. — Ты и впрямь парень хоть куда — азбукой овладел. А Васятка в твои годы безграмотным был, несознательным. На чужой бинокль позарился. Теперь бинокль твой, и ты знать должен, как было дело…
А началось все, внучек, в тот день, когда Чапаев второй раз в Новый Петроград приехал.
Прямо с дороги он ко мне в дом нежданно-негаданно нагрянул. И не один. С ним товарищи его боевые — Топорков с Плясунковым.
Василий Иванович поздоровался за ручку со мной и женой моей, твоей бабушкой Екатериной Харлампиевной.
Потом малыша Васятку стал к потолку подбрасывать.
Тому радостно. Визжит от удовольствия как оглашенный и ногами дрыгает.
Чапаев поставил его на пол и обратился ко мне:
— Не забыли, Константин Иванович, как на чай звали? Вот мы и пришли к вашему самовару с медалями. Не выгоните?
— Да что вы! — замахал я руками. — Как можно! Такую честь оказали…
Гости стали раздеваться. Шинели на крюки за печкой повесили. Василий Иванович бинокль на скамейку положил и, как бабочку, папахой накрыл.
Все, что было у нас в доме съестного, мы с Харлампиевной на стол выложили. А Иван Михайлович Плясунков из полевой сумки достал сахару целых семь кусков.
Чай мы пили на этот раз по-барски, внакладку.
Чапаев три чашки выпил. Потом поднялся и сказал:
— Ну, пора и честь знать. Спасибо, Константин Иванович, за хлеб-соль, за чай внакладку! Истосковался по самоварному чаю. Чаще приходится пить из походного котелка, с дымком.
Топорков с Плясунковым тоже поблагодарили за чай. И все трое одеваться стали.
Чапаев — шинель на плечи, папаху — на голову и первым — за дверь.
Я за ним следом.
У ворот Чапаева поджидали три всадника. Двое — совсем еще юные, бравые и рослые ребята, с саблями на боку. Третий — бородатый мужик на белой лошади, с биноклем на ремешке.
Я глянул на Чапаева. А он без бинокля.
— Подождите на коня садиться, — кричу ему. — Бинокль забыли.
— А ведь верно! — спохватился Чапаев. — Когда пришел, бинокль был при мне. А теперь нет. Куда задевался?
Возвратились мы в избу, стали искать.
На скамейке за печкой бинокля не было. Словно в воду канул.
Все углы в избе оглядели, под столом и даже под кроватью шарили. Нигде нет. Что за напасть такая?!
Заглянул я на печку. И вижу — в темной глубине там сынок мой, Васятка, скукожившись, сидит и бинокль к груди прижимает.
— Вот он! — докладываю Чапаеву. — Вор на печи!
— Выходит, — сказал Василий Иванович, — пока мы с вами, Константин Иванович, чаевничали, он под мою папаху заглянул…
— Надо же, — вздохнул я, — у красного командира бинокль украл…
— Разведчики, они такие, — ухмыльнулся Чапаев. — Что где не так лежит, враз приметят! Зоркий народ!
Потянул я Васятку за рубаху с печи.
— Слазь, — говорю, — немедленно. Не то…
А он туг как заревет — аж в ушах звон.
— Не отдам! — кричит. — Мой бинокль! Я в красные разведчики пойду! Без бинокля не примут. У-у-у!!!
Так и не слез с печи.
