В селе все любили моего дедушку. Знакомые называли его «Костя — красный партизан» или «красногвардеец Костя». Это потому, что первый чапаевский отряд, в котором он служил, именовался вначале партизанским, потом — красногвардейским. Позже отряд стал дивизией. Дедушка показывал мне свое удостоверение. Там написано: «Чапаевский красный партизан, красногвардеец».
— Точно такие красные книжечки, — сказал он мне, — берегут в нашем селе и остальные мои ровесники. Все мы, внучек, добровольцами вступили в красное войско Чапая, чтобы завоевать для бедных новую, светлую долю.
С к а з п е р в ы й
САМОВАР С МЕДАЛЯМИ
От старого времени сохранился у дедушки огромный-преогромный самовар. Таких я ни у кого не видел. Когда дедушка впервые поставил его на стол, я даже ахнул. Потом притронулся пальцем к самовару и взвизгнул от боли.
— Ты с ним поосторожнее. Только что вскипятил, — предупредил дедушка. — Самовар у меня не простой. Заслуженный!
Тут и я заметил медали на вздутом самоварном боку. Они разместились там ровным рядком, как у солдата на гимнастерке. А изображен на них был портрет царя — того самого, против которого когда-то воевал мой дедушка.
— Пусть царский портрет тебя не смущает, — сказал он мне. — Ведь самовар этот еще до революции делался. Ох, как худо жилось семье нашей в ту пору! Хуже некуда. Летом от зари до зари на помещика в поле работал, а зимой для помещичьей челяди сапоги шил и валенки валял. Сам же в лаптях ходил. Сапожник без сапог. Семья-то была немалая — семеро детишек по полатям. И все есть, пить просят. А где взять? В доме ни хлеба, ни картошки. Чай пили вприкуску. Сахар экономили. Отколешь чуток от куска и держишь за щекой, пока весь чай выпьешь. Самовара у нас не было. Воду в котелке кипятили. Разве это чай? Никакого вкуса. Очень хотелось свой самовар заиметь.
Кое-как скопил я деньжат и — на базар. Купил самовар. Тяжеленный — едва до дома донес.
Но недолго пили мы чай из самовара. Управляющий помещичьим имением рыжебородый Иван Павлович Тужилкин — сам-то помещик постоянно в городе Балаково жил и в село редко наведывался — вдруг к нам в дом нагрянул.
— За тобой, — говорит мне, — должок числится. Помнишь, весной я тебе полмешка зерна отсыпал? На дворе уже осень, а ты все еще не расплатился. Надобно вернуть должок-то!
А я управляющему:
— Хоть весь дом обшарь, зернышка не отыщешь. Детишки вон с голодухи пухнут…
— Коли зерна нет, — отвечает Тужилкин, — плати деньгами.
Я стал умолять:
— Подожди малость. Последние гроши на самовар истратил. Как только заработаю, отдам непременно.
Тот и слушать не захотел: отдай да и только!
— Ждать больше не желаю, — говорит. — Коли без денег и хлеба сидишь, расплачивайся самоваром. Сам гол как сокол, а самовар у тебя с медалями. Не по чину. Забираю!
Обхватил он самовар, меня отпихнул и прямиком — к выходу.
Расстроился я очень.
Так и жили мы без самовара. Всей семьей деньги копили, чтобы с Тужилкиным расплатиться. Наскребли кое-как.
С поклоном пришел я к управляющему:
— Вот тебе деньги за зерно, — говорю, — а самовар отдай!
Но он только рукой махнул:
— Не для тебя такая роскошь, — сказал. — Прежде пил из котелка. И дальше так пей. Ничего с тобой не случится. Не барин.
И не отдал самовара.
Лишь потом, в октябре семнадцатого года, я самовар назад забрал, Тужилкин-то от революции куда-то ноги унес. Сказывали, к белогвардейцам подался.
Вот, значит, тащу я самовар этот к дому и слышу — кто-то шагает позади. Оборачиваюсь и вижу: идут трое военных. В шинелях, с наганами на боку.
Двоих-то сразу признал. Давние приятели мои — односельчане, бывалые фронтовики Илья Васильевич Топорков и Плясунков Иван Михайлович.
А третий… Третьего я тоже узнал, хотя прежде мы и не встречались. Это был военный комиссар всего нашего уезда Василий Иванович Чапаев. О его приезде еще утром молва по селу разнеслась.
И вот вижу его перед собой. Усы лихо подкручены, барашковая папаха на затылок заломлена, черный бинокль на груди.
Стою я перед ним как истукан с самоваром в руках и не знаю, что сказать. Он стал допытываться, что да как?
— Забрал у барина-то, — говорю, — что мне по праву принадлежало. Приглашаю вас, товарищ Чапаев, к себе чайку отведать.
Иван Плясунков тут же подхватывает:
— А что, Василий Иванович, мы с Ильей тоже не прочь чайку попить.
Взгляд у Чапаева, замечаю, синевой лучится.
— До чая, — говорит он мне, — и я большой охотник, да нельзя сейчас. На сходку мы спешим. Да и вам, Константин Иванович, советую — быстренько отнесите самовар к себе домой и айда с нами в Совет. Сообща, всем миром потолкуем, как нам дальше действовать, чтобы крестьянская судьба перестала быть горькой. Петроград вон по-новому жизнь налаживает. И селу отставать не велит.
С к а з в т о р о й
РЕВОЛЮЦИОННОЕ ИМЯ
Я спросил дедушку:
— Почему наше село так называется — Новый Петроград?
Дедушка ответил:
— Да потому, внучек, что мы раньше всех окрестных селений власть Советов у себя утвердили. Тогда-то и дали селу революционное имя — Новый Петроград!
— А кто дал? Чапаев? Да?
— Конечно, и тут без Чапаева не обошлось. Любил он звонкие клички городам и селениям давать. Два своих первых полка, созданных в восемнадцатом году для борьбы с уральским белоказачеством, тоже по-революционному окрестил: назвал их именами Емельяна Пугачева и Степана Разина. Оба этих полка, было б тебе известно, состояли главным образом из наших, сельских добровольцев, благодаря которым и заслужило село новое название. А случилось это в тот самый день, когда я самовар домой принес и, не мешкая, на сходку отправился.
Прихожу в наш сельский Совет, а народу там — тьма-тьмущая. Не протиснешься.
Во главе длинного стола, накрытого красной материей, сидит председатель Совета бывший каторжанин Семен Кузьмич Рязанцев. Бледный, шея шарфом обмотана. Кашляет беспрестанно: на каторге заболел он туберкулезом.
Вокруг стола — беднота сельская. Кто самокруткой дымит. Кто с соседом переговаривается.
Как только в дверях появился Василий Иванович Чапаев, все разом оживились. В его сторону обернулись. Зашумели приветливо. Шапки поснимали, здороваясь. И он, направляясь к столу, каждому кивнул мимолетно.
Чапаеву освободили стул рядом с Рязанцевым. Чуть в сторонке примостились Илья Топорков с неразлучным дружком своим Иваном Плясунковым.
Поднялся Семен Кузьмич из-за стола и, кашлянув в ладонь, произнес:
— Свергли мы, товарищи, буржуев. Хорошо. Совет местный образовали. Хорошо. Теперь давайте обсудим, как советскую жизнь налаживать. Для того к нам из Николаевска уездный военный комиссар пожаловал. Товарищ Чапаев. Какой он стойкий большевик, надеюсь, вы уже слышали. Это он, товарищ Чапаев, превратил бывший царский полк в Николаевске в революционный и сам стал им командовать. По распоряжению большевистского комитета руководил вооруженным захватом власти в Николаевске. А недавно из николаевских партизан-добровольцев сколотил лихой красногвардейский отряд…
Чапаев слушал, слушал. И лицо его мрачнело. Он хмурил брови и мял лежавшую перед ним черную папаху. Потом вдруг решительно отпихнул ее, дернул себя за ус и, вскочив со стула, воскликнул:
— Да что ж это такое, братцы! Николаевск да Николаевск! Слушать невмоготу! Царя-угнетателя Николаем звали. А тут еще и город Николаевск. Царя с престола мы скинули. А имя царево городу оставили. Негоже это! Вот возвращусь в уездный комитет, вопрос ребром поставлю — дать городу другое имя, революционное! Чтобы и духу царского не было! Да что там город! А селения, деревни наши? Какие у них названия? Срам один. Пузаниха и Клопиха, Брыковка и Подшибаловка, Солянка и Жестянка… Тьфу, перечислять противно. При новой власти и села должны называться по-новому! Чтобы душа радовалась. Как вы считаете, правильно я говорю, товарищи, али нет?
