В полдень пионеры-дозорные приезжали на полевой стан обедать. Дедушка Анисим всегда был с ними. Он внимательно читал «Молнию» и делал для себя какие-то выписки в тетрадь.
— Зачем это ты, дедушка, все пишешь и пишешь? — спросил Вася. — Тебе учительница велела?
— Я же не школьник, — улыбнулся дедушка. — Никто мне не велел. Я сам себе такую команду дал: написать Чапаеву, как наши люди в поле работают. Спасибо тебе, Васятка, за адрес чапаевский. Теперь есть кому письма писать.
— Когда еще это письмо дойдет! Ты, дедушка, лучше телеграмму ему пошли. Она как молния летит!
— Так-то оно так. Но ведь телеграммы посылаются в каких-то особых случаях. А у нас пока все нормально.
— Разве это нормально — одни хорошо работают, а другие кое-как?
— Ты, внучек, верно подметил. Не мешало бы отстающих до передовых подтянуть, потом Чапаеву написать. А что, если мы их телеграммами будем подтягивать? Пропесочим как следует, чтобы трудились — не лепились! Лихо придумал, а?
— У тебя голова, дедушка, как у нашей учительницы…
И стал дедушка Анисим с того дня диктовать телеграммы. Тома перепечатывала их на машинке и рассылала с Васей на тачанке.
Телеграммы были двух «сортов». Одни — приятные, другие — неприятные. На неприятных вверху печаталось крупными буквами: «СРОЧНАЯ, ТРЕВОЖНАЯ». Адресовалась такая телеграмма тем, кто хуже всех работал. Вася заметил: прочитает ее в поле тракторист, комбайнер, шофер либо еще кто, уши у него сразу сделаются красными, как петушиный гребешок. Ничего приятного от таких телеграмм не жди. Да и развозить их тоже мало радости.
Иное дело телеграмма с грифом: «СРОЧНАЯ, ДВУХСТРОЧНАЯ». Прежде чем вручить Васе такую телеграмму, Тома поднимала над полевым вагончиком флаг трудовой славы. Вася получал телеграмму и мчался с ней на тачанке к победителю, вручал двухстрочное поздравление, подписанное лично председателем колхоза товарищем Морозовым: «В вашу честь мы флаг подняли, чтобы всегда вы побеждали!»
Васин отец каждый день перевыполнял норму. И Вася отвез ему уже девять телеграмм. На борту его комбайна Сенька Дед Мороз нарисовал масляными красками девять победных звезд — за каждую телеграмму по звездочке! Вася гордился отцом и сам старался так выполнять свои задания, чтобы колхозники были довольны.
За эти жаркие дни Вася загорел и стал похож, как сказал отец, на настоящего солдата хлебного фронта.
— А вот эту телеграмму, — сказала однажды Васе Тома Бесхатнева, — товарищ Морозов просил срочно доставить в село. Улица и номер дома там указаны. Спеши!
Вася не стал рассматривать адрес. Прыгнул в тачанку и галопом погнал лошадь. И, лишь подъезжая к селу, раскрыл телеграмму, чтобы узнать, на какую же улицу сворачивать.
На телеграмме под словами «СРОЧНАЯ, ДВУХСТРОЧНАЯ» были указаны родная Васина улица и номер его родного дома.
«Не может быть! — не поверил своим глазам Вася. — Тома что-то напутала. С девчонками это случается…»
Но под адресом четкими буквами было напечатано: «Вручить Васе Климову — октябренку и его маме — лучшей колхозной доярке».
Вася удивленно воскликнул:
— Надо же! Выходит, я сам себе везу телеграмму. Чудо-юдо!
Он не удержался и прочел: «Благодарим мы Вас, ударницу доярку, за Васю Климова и за его тачанку!»
От смущения уши у Васи вдруг вспыхнули.
Оказывается, уши краснеют не только от неприятных телеграмм.
КРОШКА — ТОЖЕ ХЛЕБ
Сенька Дед Мороз привез на тачанке прямо из сельской пекарни в полевую бригаду пять караваев хлеба.
Караваи были пахучие и мягкие. Когда комбайнеры, а следом за ними и ребята брали их в руки, то чувствовали легкость и теплоту недавно испеченного хлеба.
Дедушка Анисим тоже взвесил каравай на ладонях и сказал:
— Хлеб наш насущный — белый да вкусный! Худ обед, когда хлеба нет.
Он каждому отрезал по большому ломтю, а тетя Капа налила из котла в тарелки мясного супа. Мальчишки хлебали деревянными ложками и чмокали от удовольствия.
Комбайнеры, пообедав, отправлялись к машинам, пионеры — перед уходом в дозор на дороги — отдыхали. Вася с Сенькой от нечего делать стали лепить человечков из хлебных остатков. У Сеньки человечек получился похожим на лопоухого Чебурашку, а у Васи он оказался совсем без ушей, зато с руками, сделанными из двух спичек.
Вася восхищенно разглядывал хлебного человечка и хвастался:
— Мой лучше. Видишь, как руки растопырил…
— Чучело огородное. Ни глаз, ни ушей. Одни палочки.
— А у твоего одни уши. Ему что, собака руки-ноги поотрывала? — засмеялся Вася и потянулся к недоеденному ломтю. — Я могу и лошадь слепить. А еще тачанку. Вот!
Но дедушка Анисим грозно стукнул ложкой по столу:
— Цыц! Ишь забаву нашли — добро на ерунду переводить. Беречь хлеб надобно. Он великим трудом добывается и всех нас кормит. А вы его на чучело…
— Мы же не хлеб. Мы же крошки…
— Крошка — тоже хлеб. А хлеб, было б вам известно, всему голова. Даже крошка хлеба не свалится с неба. — И, обернувшись к Сеньке, хмуро добавил: — Видел бы ты, как в голодный год каждую крошку… — Не договорил, вынул трубку из кармана, но курить не стал. Осуждающе взглянул на своих притихших адъютантов и, вздохнув, сказал: — Так было… Клянусь хлебом!
Рассказ чапаевца Анисима Климова
Представлю, как люди в голодный год жили, — и сердце колет… Вовек не забуду… Мы тогда в поволжских да уральских степях белогвардейское войско в пух и прах разгромили. Вышел приказ по армии: всем на трудовой фронт, на борьбу с голодом и разрухой! Вместо винтовок — лопаты. Одни чапаевцы на Каспий-море подались, на нефтяные промыслы. Другие — за Урал, железную дорогу строить. А нашей тачанке велено было в родные места возвращаться, хлеб сеять. Выдали каждому на дорогу по десяти воблин и по три ржаных сухарика. Воблу-то мы еще в пути съели, а сухарики приберегли для дома, для семьи. Знали, какой страшный голод в Поволжье…
Путь наш вблизи города Балаково проходил. Вспомнили, что там чапаевская семья живет, и свернули к ним в гости. Родителей Василия Ивановича — Ивана Степановича и Екатерину Семеновну — застали в тяжелом расстройстве. Они возле кровати печальные сидели. А в кровати дети больные — Саша, Аркаша и Клава.
«Что с ними?» — спросил я Ивана Степановича.
А он вместо ответа показал мне в горсти мякину, с опилками перемешанную. Оказалось, что мука в доме еще зимой кончилась и приходится из этой несъедобной смеси лепешки печь.
«Нам-то, взрослым, еще ничего, — сказал Иван Степанович. — А детский желудок опилок не переваривает. Им хотя бы крошечку хлебную…»
Мы удивились: как же так — дети героя, прославленного полководца, который за новую жизнь в бою погиб, без куска хлеба сидят, опилками питаются?! Не дело это!
«Сходили бы, — говорим, — в Совет, сказали бы, кто вы такие есть, вам бы непременно муки дали. Семьям погибших полагается…»
Иван Степанович на это ответил так:
«Не один наш Василий голову за Советскую власть сложил, много семей без кормильцев осталось. И каждой семье хлеб полагается. Да где его взять, хлеб-то, в голодный год? В Совете — ни крошки. У всех беда, и у нас беда. Не отделяем себя от всех прочих…»
Уходя, вынули мы из заплечных мешков солдатские сухарики, какие были, и на тарелку положили. Все до единого! Старик Чапаев отказываться стал. Мы настояли. И он сказал:
«Себе бы не взял. А дети… Мы с Семеновной на своем веку пожили. А у них вся жизнь впереди. Хорошо, если сухарики ваши внучат на ноги поставят».
Тут он взял осторожненько один сухарик и на ладони взвесил.
«Хлеб-то легонький, — сказал, — а великую весомость имеет. Жизнь человеческая на нем держится…»
Позже стало мне известно — родители Василия Ивановича в голодный год умерли. Но внучат своих уберегли. Выжили они. Сухарики наши, думается, тут свою роль сыграли. Истинную правду чапаевский родитель сказал тогда: на хлебе человеческая жизнь держится.
