Командир эскадрона все утро с нами обмозговывал, с какого фланга вернее по врагу ударить. Я говорю:
— Беляка в лоб сподручнее бить, чтоб он, ошалелый, рассудка лишился.
Командир в сомнении:
— У него ж лоб бронированный! Конской подковой его не прошибешь, да и саблей не взять.
— Глоткой, — говорю, — возьмем. У кавалеристов глотки луженые. В полную силу гаркнем — у самого черта в голове помутится. Пострашнее батарейной канонады!
— Психически, значит, брать предлагаешь? — интересовался он.
— А как же еще! — отвечаю. — Колчак привык нас с флангов встречать, а мы его в самом центре оглоушим. Ежели страху в глаза прямо смотреть, то и страх смигнет.
Командир, вижу, мнется, затылок чешет.
— Ну, — говорю, — коли такое сомнение, помогу тебе выбор сделать.
Вынимаю из кармана пятак, кладу на ладонь и спрашиваю:
— Орел али решка? Ежели орел — идем напрямик, ежели решка — быть по-твоему: атакуем с фланга!
Надо сказать, в малолетстве я частенько орлянкой забавлялся. Нрав медяка не хуже лошадиных повадок освоил: он неизменно ко мне орлом оборачивался.
Но командир не принял моего предложения.
— На войне, — говорит, — гадают умом, а не пятаком.
Я все же подбросил монетку. Она покрутилась в воздухе и упала к моим ногам, как я и ожидал, лицевой стороной.
— Вот видишь, — говорю, — сама судьба в мою поддержку выступает.
— Шут с тобой, — он махнул рукой, — рискнем. В твоих суждениях резон есть. Другого маневра не вижу…
Оседлали мы коней. Сабли до блеска надраили, чтоб побольше страху супостату нагнать. Бомбами да гранатами обвесились, белые бутылки по карманам рассовали — в случае чего по броневику трахнуть. Несемся во весь опор, путь впереди гранатами освобождаем. Свистим, галдим. «Ура!» — из края в край раскатывается по позиции.
Вражья цепь, гляжу, дрогнула, стрельбу поубавила, в испуге стала пятиться, расползаться.
А броневик ни с места. Поливает нас почем зря огнем, мешает атаке. Пришпорил я буланого и галопом к стальному чудовищу. Бомбой его по башне саданул. Взрывная волна толкнула меня в грудь. Едва в седле удержался.
Пулемет помолчал минутку. Потом снова жерлом в амбразуре задергал. Прицеливается, гад, новую порцию свинца для нашего брата готовит. И такая тут меня злость взяла — никакого страха в себе не чую. Подлетаю на коне к самой машине, цепляюсь за пулеметное дуло и выдергиваю его, горячее и страшное, из бойницы, швыряю под колеса.
И вдруг замечаю: из-под крышки люка, развороченного взрывом, чья-то рука метит в меня из маузера. Я — по руке клинком. Вовремя успел.
Заглядываю в люк машины — там офицер скукожился. Хватаю офицера за уши. Выволакиваю на свет божий. Он дико воет от боли и трясет руками…
После боя Василий Иванович навестил наш эскадрон, произнес речь перед строем.
— Воюете браво — вам и слава! — сказал он. — Трус и таракана принимает за великана, а для храброго конника и броневик не велик. За лихость военная казна жалует всех вас денежной наградой. Ступайте получайте! Пашке-храбрецу, — Чапаев на меня указал, — прежде всех выплатить! Ловко он офицера за уши тянул! Как дед Мазай зайца. Будет потом что сыновьям рассказать, чем честной народ позабавить…
Получил я деньги и с ребятами на постой отправился. От чапаевской похвалы хожу сам не свой. Настроение, как у жениха перед свадьбой.
— Эх, братцы, — говорю, — орлянкой бой начали, орлянкой его и кончим. Благо деньжатами обзавелись. Попытаем счастье!
Подбросил монетку над головой и ладонями поймал:
— Орел али решка?
Кавалеристы меня обступили:
— Что ж ты, Пашка, сам с собой играешь? Принимай и нас в свою компанию.
— Не безденежные, чать. И нас Чапай рублем одарил.
— Кладем на кон!
Кто-то фуражку снял, посреди двора положил. Каждый опустил в нее деньги.
И пошла заваруха! По очереди вертим орлянку. Один крутнул — решка, второй крутнул — решка, и у третьего — то же самое. А мой медях всякий раз орлом вверх падал. Раз беру деньги с кону, второй загребаю, и третий в мой карман уплывает. Дружки ропщут:
— Шельмец ты, Пашка! Нас по миру задумал пустить…
— Были грошики, да прошишкали…
Принялись дальше деньгу метать.
Зажал я медяк между пальцами, приготовился подкинуть. Оглянулся — у калитки Чапаев стоит, на нас посматривает. Видно, он раньше пришел, да мы, увлеченные игрой, не приметили. Я быстренько монетку в карман. Притих, глазами моргаю. Знаю: Чапай баловства не терпит. При мне однажды так распушил картежников — целую неделю потом у них красная краска с лица не сходила.
«Что-то сейчас будет? Держись, Пашка!» — думаю так и глаза вниз хороню. С чапаевским взглядом встречаться страшусь. Только слышу шаги. Все ближе и ближе. Подходит ко мне и говорит:
— Что ж ты, Пашка-храбрец, струсил, орлянке хода не даешь? Тебе, как погляжу, нонче сплошное везение — и в бою и в кону. Кидай, коли твой черед…
Голос будто спокойный, без строгости, без ехидства. Не пойму, подтрунивает он надо мной али вправду говорит. Молчу. Жду, какой оборот дальше дело примет. Краем глаза поглядываю на Чапаева. Лицо у него ничего не выражает, а в усах едва заметная ухмылка. Потом усы вдруг ожили, поползли кончиками вверх. Заулыбался во всю ширь:
— Ну, ежели Пашка играть не желает, дозвольте мне орлянкой потешиться. Возражений не будет?
Никто, конечно, возражать не стал.
— Вот и хорошо! — сказал он, потирая ладони. — Клади, лихая кавалерия, все деньги на кон. Пойду ва-банк!
Молчавшие до той поры эскадронники сразу оживились, загалдели, зашуршали кредитками. Фуражка на земле до краев наполнилась.
— Может, у кого еще осталось? — поинтересовался Чапаев. — Спешите внести! Не то поздно будет.
— Рады бы, — ответили конники, — да ничего нет. Наши деньги Пашка прикарманил. С ним играть накладно.
— Вот что! Опоражнивай-ка, герой, свой карман! — обратился Чапаев ко мне. — Хочу и с тобой посостязаться.
— Ну, а ежели проиграете? — окончательно осмелев, спросил я. — Чем тогда будете расплачиваться?
— Ничего, — засмеялся Чапаев, — расплачусь. Как-никак я комдив, что-нибудь наскребу, чтобы в долгу не остаться.
Вывернул я карманы и весь свой выигрыш, до последней копеечки, выложил на кон.
Чапаев снял папаху, высыпал в нее деньги из фуражки, забрал себе.
— Будет вам наперед наука! А то, ишь ты, купчики непутевые, нашли себе занятие — рублевки на ветер пускать. К лицу ли боевым орлам быть решкой?
Сказал и хмуро пошел со двора.
Под вечер к нам на постоялый двор заглянул посыльный из штаба. Приволок огромный тюк всякого добра:
— Василий Иванович велел передать. У него откуда-то деньжата завелись, так он их все на вашего брата ухлопал. Везет же людям! Полюбуйтесь только: бельишко нательное, носки шерстяные, портянки белоснежные — одно заглядение! «Снеси, говорит, кавалеристам. Пусть наденут, чтобы ноги не стереть. А то им, горемыкам, поди и купить не на что. Проигрались вдрызг, хоть шарманку на них надевай…»
Мы промолчали: крыть было нечем.
ХОМУТ ДЛЯ КОЛЧАКА
В районе села Татарский Кандыз 25-я Чапаевская дивизия в пух и прах разгромила отборные колчаковские части и вместе с другими дивизиями перешла в наступление по всему фронту.
Далеко вперед продвинулась Красная Армия, сокрушая врага. Измученные походом чапаевцы устроили привал в степи. В Татарский Кандыз, где временно разместился штаб дивизии, Чапаев направил с донесением своего гонца — молоденького красноармейца Сергея Иштыкова.
В полдень возвратился гонец с приказом командования армии — всем чапаевцам объявлялась благодарность за славную победу.
— Приятно читать такие слова. Они боевой дух поднимают, — сказал Чапаев и весело глянул на вспотевшего от быстрой скачки Иштыкова. — Добрую весточку привез. Спасибо!
Смущенный Сережа не знал, что сказать в ответ. Вытянулся по швам перед начдивом и решительно произнес:
