— Тем, у которых папы на фронте, — дополнил Аркашка.

— Ну что ж, правильное решение! Мы, пожалуй, так и поступим.

Отец снова разделил хлеб на пять равных долек и сказал весело:

— На кого какой кусок глядит, тот и берите!

Малыши недоуменно переглянулись.

— Что же вы? Смелее! — сказал отец. — Али вы не голодные? Али папа ваш не фронтовик?.. А раз так, то красноармейский паек принадлежит вам по законному праву.

И он придвинул хлеб ближе к детям.

Захватили белочехи Николаевск и стали по домам шнырять — не прячутся ли где красноармейцы? Первым делом заглянули на чапаевскую квартиру. Там, конечно, пусто. Тогда они вывесили на улицах приказ: всякий, кто попытается укрыть семью красного командира, будет расстрелян без суда.

До самого вечера просидела Пелагея Ефимовна с детишками под железнодорожным мостом. По нему раз за разом проносились, громыхая, поезда. Когда стемнело, Пелагея Ефимовна подалась с детьми в лес. Вышли они на дорогу, а там — вражеский патруль. Юркнули в какой-то двор. Притаились.

Из дому показался человек в куртке — железнодорожник. Посмотрел удивленно на незваных гостей и вдруг сказал:

— А я вас знаю! Вы — Чапаевы. Вас белые по всему городу ищут.

Пелагея Ефимовна испугалась и попятилась с малышами к выходу.

— Да вы не бойтесь. Заходите в избу, — сказал хозяин.

Он плотнее задвинул засов на калитке и повел их в сени.

— Чехи ко мне утром наведывались, — сообщил он. — Теперь вряд ли нагрянут.

— А вдруг? — усомнилась Пелагея Ефимовна. — Из-за нас и вам придется страдать. Уж лучше где-нибудь схоронимся поблизости…

— У вас вон какой хвост, — кивнул хозяин на малышей. — С ним разве упрячешься? Нет уж, пусть у меня останутся, если не возражаете. Кому знать, чьи это дети? Не беспокойтесь за них. Уберегу. Да и вам не следует показываться. Спрячьтесь в подполье.

Хозяин отодвинул от стены в прихожей большой сундук, отодрал несколько досок от пола и помог Пелагее Ефимовне спуститься вниз. Прежде всего закрыл лаз сундуком, подал ей матрас, набитый соломой.

— Василий Иванович, слыхал я, где-то поблизости с войском, — сообщил он шепотом. — Потерпите денек-другой. Даст он чехам прикурить!

— Папка наш некурящий, — сказал Аркашка.

— Знаю, не курит, но белякам прикурить дает. Да так, что дым коромыслом! — усмехнулся хозяин и предупредил малышей: — А вы забудьте, что отец ваш Чапаев. Временно отец ваш — я. Понятно?

Саша понял сразу, а Аркашка заупрямился:

— Я папу никогда не забуду!

— Никто тебя и не просит забывать. Ты его в уме держи, а другим не болтай! — внушал Саша брату.

Аркашка забегал по комнате, твердя одно и то же:

— Я папу в уме держу, никому не говорю!

А на другой день в дом заявились чешские солдаты с винтовками. Один такой толстый, что ремень на его животе едва сходился, а другой — тонкий и длинный, как оглобля. Они посмотрели на испуганных ребятишек. Толстый ткнул пальцем в их сторону. Хозяин тут же объяснил:

— Моя жена к соседке ушла, а я за няньку.

И, согнув руки в локтях, стал показывать, как баюкают ребенка.

Чехи засмеялись. По-русски они, видимо, не понимали ни слова, но это поняли. Потоптались у порога, затем длинный подошел к печке, отодвинул заслонку и заглянул, нет ли чего поесть? В печке было пусто. Толстый затопал коваными сапогами к сундуку. Хозяин отвернулся равнодушно, словно это его не беспокоит.

Дети в углу встревоженно завозились.

Солдат поднял крышку сундука и стал брезгливо рыться в старых тряпках. Переворошил все, ничего стоящего не нашел и захлопнул сундук.

Саша облегченно вздохнул. Аркашка показал солдату язык.

Хозяин, чтобы отвлечь чехов подальше от сундука, пригласил их к столу. Солдаты выпили крынку молока, сладко причмокивая. Настроение у них поднялось. Они пытались завязать с хозяином беседу. Но он из их речи разобрал лишь одно слово: «Чапа… Чапа… Чапа…» Они повторяли это чаще других слов.

«Подождите, будет вам «Чапа»!» — подумал хозяин.

Толстый солдат зажужжал, как шмель:

— Яроплан… Чапа… Ж-ж-ж-жу… Саратуф…

Хозяин охотно согласился:

— Да, да, в Саратов Чапа тю-тю на аэроплане. Вас испугался. Струсил.

Солдаты обрадованно закивали головами.

— Чапа струсил, — повторил тонкий довольно.

— Яроплан… Тю-тю, — продолжал махать растопыренными руками толстый.

Наконец они поднялись из-за стола и направились к выходу. И тут случилось то, чего больше всего опасался хозяин. Несмышленый Аркашка подбежал к долговязому чеху и крикнул:

— А папа не струсил! Он казаков побьет, а потом вас — вместе с вашим еропланом!

К счастью, солдат ничего не понял, но все же что-то заподозрил и покосился на хозяина.

Тот кашлянул, сказал, успокаивая:

— Сынишка говорит, Чапа испугался казаков и тютю в Саратов. На аэроплане…

Аркашка раскрыл было рот, чтобы возразить, но Саша схватил его за рукав и толкнул в угол.

— Цыц! А то я тебя…

Но Аркашка не унимался:

— Папа никогда не трусит! Его белые боятся… Вы врете все! — кричал он, но солдаты уже спускались с крыльца и ничего не слышали.

Прощаясь с хозяином у калитки, толстый опять захохотал:

— Чапа тю-тю… Саратуф… Ха-ха!

После ухода солдат Аркашку без лишних слов заперли в чулане и продержали там до темноты: не болтай чего не следует.

Ночью над городом засверкала молния, ударил гром. Потом молнии угасли. А громыхание не прекратилось. Оно слышалось все ближе и ближе, заглушало шум ливня и мешало детям заснуть.

На рассвете дождь прекратился, смолкли и громовые раскаты. Сразу стало тихо.

Дети выбежали во двор и, расплескивая босыми ногами лужи, бросились на соседнюю улицу. Оттуда доносился цокот копыт.

По дороге, размытой дождем, скакала красная кавалерия, кони волокли пушки. И тогда все поняли, что ночью громыхал вовсе не гром.

Аркашка радостно захлопал в ладони и, посмотрев с превосходством на старшего брата, показал ему язык:

— Ну, что я говорил? Не трус папа! Посадили меня в чулан… Это вас надо было в чулан! Большие, а за папку не заступились! Эх вы…

Красная Армия освободила город Николаевск. Но над домами все еще пролетали снаряды. Шрапнель рвалась в небе с треском, словно осиновые дрова в горящей печи.

По городской мостовой медленно двигались санитарные повозки. Они везли так много раненых, что на всех в больнице коек не хватало. Чапаев приказал отправить семерых к себе домой.

Саша выбежал навстречу, помог раненым подняться по ступенькам крыльца. Аркашка таскал в дом красноармейские сумки и патронташи. Сестренки с матерью стелили постели. В комнате запахло лекарством и табаком. На старенький диван в углу положили бородатого человека. Рубаха на нем была в крови. Он тихо стонал и просил пить. Саша принес воды. Бородач взял кружку, сказал, задыхаясь:

— Крепко, видать, меня заце…

Он недоговорил, потерял сознание. Рука скользнула вниз, кружка упала, вода разлилась по полу.

До поздней ночи просидел Саша возле постели тяжелораненого. Василий Иванович сказал шепотом сыну:

— То, что сделал нынче этот батареец Воробьев, никому не под силу… Что сделал? Не подпустил врага к переправе. А белых вокруг — тьма-тьмущая…

Раненый зашевелился. Открыл глаза. Что-то хотел сказать. И не смог.

— Лежи, Воробьев, лежи смирно. Нельзя тебе двигаться…

Василий Иванович поправил на нем одеяло и снова обернулся к Саше:

— Забирай-ка малышей и ступай на сеновал. Мать вам постелила там.

Утром Саша застал отца на прежнем месте, — они с мамой до самого рассвета дежурили возле раненых.

— Ну вот и сменщики наши проснулись! — приветствовал детей Чапаев. — Заступайте на санитарный пост.

— Ты бы вздремнул чуток, папа. А то на войне заснешь, — посоветовал Саша.

— Не засну! Война хоть кого разбудит. Слышишь? — За окном, в отдалении, прошумело что-то. — Война ни днем, ни ночью не засыпает, как же мне, командиру, дремать?