Начались обычные приветствия, которым я обрадовался бы, если б они не разлучили меня с Блезом. Нам столько надо было друг другу сказать, и только теперь, когда мы встретились, я понял, как это необходимо. Мне нужно было побеседовать с ним немедленно!

Однако прошло довольно много времени, прежде чем мы смогли поговорить с глазу на глаз. Мне уже стало казаться, что легче уединиться на рыночной площади!

— Расскажи, Блез, где ты был? Что поделывал с нашей последней встречи? Странствовал? Слышал, о Братстве нестроения, что ты об этом знаешь?

Он отхлебнул разведенного вина и подмигнул мне из-за чаши.

— Если б я помнил, что ты такой любопытный, не стал бы останавливать тебя в городе.

— Можно ли пенять? Сколько лет мы не виделись? Пять? Шесть?

— Да уж не меньше.

— Зачем ты кричал мне такое посреди площади?

— Хотел привлечь твое внимание.

— А заодно внимание каждого мужчины, женщины, ребенка и собаки в Маридуне.

Блез добродушно пожал плечами.

— Я всего лишь сказал правду. Мне безразлично, кто ее слышал. — Он поставил чашу и подался вперед. — Ты вырос, Сокол. Детские задатки не обманули. Ты сдюжишь.

— Мне кажется, я вырос в седле. Скажу тебе, Блез, сам Бран Благословенный столько не разъезжал по этому острову, сколько я в последние годы.

— И что же видели твои золотые глаза, Сокол?

— Я видел, что настроение изменилось и далеко не к лучшему, что страх распространяется по стране, как моровое поветрие.

— Я тоже это видел и могу придумать зрелище попригляднее. — Он допил остатки вина и утер усы рукавом. — В нашей стране неспокойно, Сокол. Люди поворачиваются спиной к истине и усиленно сеют ложь.

— Ты про Ученое братство?

— Хафган, упокой Господи его душу, правильно распустил Братство. Сперва некоторые пошли за нами, но сейчас большая часть снова взялась за старое. Они избрали нового архидруида, некоего Хена Даллпена, если помнишь такого.

— Помню.

— Итак, Ученые продолжают собираться на советы и наблюдать за звездами, Хен Даллпен ими руководит. — Голос его сорвался на хрип. — Однако, Сокол, они скатываются к старым обычаям, к тому самому, что я пытался предотвратить.

— О чем ты, Блез? Какие обычаи?

— Истина в сердце, сила в длани, честность на устах, — произнес он, повторяя вековечную триаду. — Этому друиды учили на протяжении сотен поколений. Но не всегда было так. Было время, когда мы, подобно непросвещенным, верили, что лишь живая человеческая кровь удовлетворит богов. — Он замолчал и с большим усилием продолжил: — Всего несколько дней назад в ночь Бельтана, на холме неподалеку отсюда, верховный друид Ллеухр Нора запалил костер Плетеным Человечищем.

— Нет!

Разумеется, я слышал о человеческих жертвах — да что там, меня самого чуть не принесли в жертву! Но то, о чем рассказывал друид, было темнее, страшнее, противоестественнее.

— Поверь мне, — мрачно промолвил Блез. — Четверо несчастных сгорели заживо в огромной плетеной клетке. Мне больно об этом говоритъ, Сокол, но друиды убедили себя, будто все наши нынешние беды исходят от нерадения старым богам и веры во Христа и без мощной магии тут не справиться. Вот они и возрождают смертоубийственные обряды.

— Что же делать?

— Погоди, Мирддин Бах, это еще не все. Они обратились против тебя.

— Меня? Почему? Что я... — Тут до меня дошло. — Из-за плясавших камней?

— Отчасти. Они считают, что Талиесин сбил Хафгана с пути и склонил его к христианству. За это они злы на Талиесина, но поскольку он мертв и недоступен для них, то решили уничтожить тебя, его наследника. Считается, что в тебе живет его душа. — Он развел руками, объясняя: — В тебе такая сила, какой они прежде не могли себе вообразить.

Я только тряхнул головой. Сперва Моргана, теперь Ученое Братство... Я, за свою короткую жизнь никого пальцем не тронувший, вызвал ненависть могущественных врагов, о которых даже не подозревал!

Блез почувствовал мое смятение.

— Не тревожься, — сказал он, беря меня за руку, — и не страшись. Тот, Кто в тебе, больше того, кто в них, верно?

— За что они хотят меня погубить?

— Потому что боятся. — Он стиснул мой локоть железной хваткой. — Скажу тебе правду, Мирддин, это из-за того, кто ты есть.

— Кто же я, Блез?

Он не сразу ответил, но и глаз не отвел. Его пристальный взор, казалось, проникает в самый мой мозг.

— Разве ты не знаешь? — спросил он наконец.

— Хафган говорил о Поборнике. Он назвал меня Эмрисом.

— Вот видишь!

— Всего не вижу.

— Ладно, наверное, пришло время. — Он выпустил мой локоть и откинулся назад, чтобы взять посох. Потом, подняв надо мной гладкий рябиновый жезл, заговорил нараспев: — Мирддин ап Талиесин, ты — Долгожданный, чей приход возвестили небесные чудеса. Ты — Ясный Свет Британии, отгоняющий мрак. Ты — Эмрис, бессмертный пророк-бард, Хранитель души своего народа.

С этими словами он встал на колени, отложил посох и поцеловал край моего одеяния.

— Не прогневайся на своего слугу, владыка Эмрис.

— Ты с ума спятил, Блез? Это всего лишь я, Мирддин. — Сердце мое бешено колотилось. — Я совсем не то, что ты говоришь.

— Ты станешь им, Сокол, и ты уже он, — отвечал Блез. — Но зачем так убиваться? Наши враги еще не ломятся в дверь. — Он рассмеялся. Напряжение рассеялось. Мы вновь были двумя друзьями у очага.

Вошел слуга снова наполнить кубки. Я поднял свой и сказал:

— Твое здоровье, Блез, и здоровье врагов наших врагов!

Мы выпили, и старые узы стали еще крепче. Двое друзей... Может быть, есть силы мощнее дружбы, но мало таких же прочных.

В конце осени, когда наступили холода, мы с Блезом вернулись к прерванным много лет назад занятиям. Я взялся за учебу с еще большим рвением, потому что стремился наверстать упущенное: твердил на память народные песни и сказания, развивал наблюдательность, все больше узнавал о земле и о том, что на ней, о повадках зверей, птиц, рыб и гадов, совершенствовался в умении играть на арфе, проникал в загадки воды, огня, земли и воздуха.

Впрочем, вскоре оказалось, что в той области знаний, которую люди называют магией, я знаю больше Блеза. Наука Герн-и-фейн не пропала даром; Обитатели холмов знали многое, о чем не ведало Ученое Братство. Теперь и я владел этими знаниями.

Зима шла своим чередом, один холодный серый день сменялся другим, но вот наконец солнце стало подольше задерживаться на небе, а земля — согреваться в его лучах. В эти дни я исчерпал знания Блеза.

— Я ничего больше не могу тебе дать, Сокол, — сказал он. — Клянусь жизнью, я не знаю, о чем еще тебе рассказать. А вот ты можешь научить меня многому.

Я вытаращил глаза.

— Да ты что... я так мало знаю.

— Твоя правда, — расплылся он. — Не это ли начало истинной мудрости?

— Я серьезно говорю, Блез. Ты наверняка знаешь что-то еще.

— И я серьезно говорю, Мирддин Бах. Мне нечему тебя больше учить. Да, наверное, остались какие-то неважные побасенки из жизни нашего народа, но ничего существенного.

— Не мог же я выучить все! — упорствовал я.

— Опять правда. Тебе еще многое предстоит узнать, но только не от меня. Отныне ты должен учиться сам. — Он покачал головой. — Да не вешай ты голову, Сокол. Не зазорно ученику превзойти учителя. Такое случается.

— Но разве ты не пойдешь со мной?

— Туда, куда ты идешь, Мирддин Эмрис, мне не дойти.

— Блез!

Он предостерегающе поднял палец.

— Не уподобляйся другим и не путай знание с мудростью.

Мы продолжили занятия, но уже иначе. Все чаще и чаще оказывалось, что я учу Блеза, а тот в ответ пел такие дифирамбы, что мне скоро стало стыдно открывать рот. Однако в целом эта зима дала мне многое.

Когда сошел снег и просохли дороги, мы с Мелвисом и семью его людьми, вооружившись, впервые в том году отправились по его землям. Мы беседовали с вождями, а те рассказывали, что произошло в их селениях за зиму. По мере надобности Мелвис разрешал споры, которые мог разрешить только король, или сам объявлял решения, которые из уст вождя кому-то могли показаться обидными.