Я и сейчас вижу ее: черные волосы перевиты серебряным шнурком, синие глаза сверкают из-под длинных темных ресниц, перси колышутся под тонкой лазоревой сорочкой, длинные стройные ноги легко ступают по земле, выше локтя поблескивают золотые браслеты...
Она была для меня средоточием женственности: ясная загадка, облеченная красотой.
Увы, я не мог вечно откладывать отъезд. Пришло время возвращаться в Дивед. Впрочем, я и это постарался представить как благо для нас обоих.
Итак, пока остальные готовились в путь, мы с Ганиедой рука об руку бродили по гальке у озера. Чистая вода плескалась у наших ног, ласточки носились над водой, задевая ее крыльями.
— Когда я вернусь, то вернусь за тобой, радость моя, чтобы забрать от отцовского очага к моему собственному. Мы поженимся.
Я думал ее утешить, но какое там!
— Давай поженимся прямо сейчас. Тогда тебе не надо будет уезжать. Останемся здесь навсегда.
— Ганиеда, ты же знаешь, у меня нет своего дома. Прежде, чем нам пожениться, я должен отыскать тебе место, а для этого — сперва найти место себе.
Она поняла — благородная душа! — и неожиданно улыбнулась.
— Что ж, волчонок, езжай. Станешь королем, возвращайся за своей королевой. Я буду ждать.
Она приникла к моей груди и коснулась губами моих губ.
— Это чтобы ты помнил, кто тебя ждет. — Она снова меня поцеловала. — Это чтобы ты не мешкал с исполнением своих планов. — Она руками притянула к себе мою голову, и наши губы слились в долгом страстном лобзании. — А это чтобы ты скорее вернулся.
— Госпожа, — отвечал я, когда смог наконец дышать, — если ты поцелуешь меня еще раз, я не смогу уехать.
— Тогда езжай сейчас, любимый. Сию минуту, чтобы вернуться как можно скорее.
— Это может занять время, — предупредил я. В надежде облегчить расставание, я снял с руки золотой браслет и протянул ей. — Его дала мне Вриса, Обитательница холмов, моя сестра, для будущей жены. Отныне ты — мое достояние. — Я надел браслет ей на запястье. — И я непременно за тобой вернусь.
Она улыбнулась, обвила мою шею руками, притянула к себе.
— Буду жить ради этого дня, любимый.
Я крепче прижал ее к груди.
— Возьми меня с собой, — прошептала она.
— Конечно. Прямо сейчас, — отвечал я. — Будем жить в шалаше, питаться каштанами и крыжовником.
Она рассмеялась от всего сердца.
— Терпеть не могу крыжовник!
Потом, взяв меня за руки, развернула и стала толкать к дорожке, ведущей обратно на холм.
— Я не буду жить на ягодах и орехах в лесной лачуге с тобой, Мирддин Вильт. Так что забирайся на своего жалкого конька и немедленно поезжай прочь. И не возвращайся, пока не завоюешь мне королевство!
Ах, Ганиеда, ради тебя я завоевал бы весь мир!
В Маридун мы вернулись в разгар лета. Бельтан прошел, пока мы были в дороге. Ночью мы видели огни на вершинах, полночный ветер доносил до слуха таинственные крики Подземных жителей. Однако сами мы не жгли костра в самую короткую ночь и не заглянули на праздник в какое-нибудь из придорожных селений. Христиане все больше и больше отходили от былых обычаев, пропасть между старым и новым становилась все глубже.
Разумеется, многие из подданных Мелвиса приняли христианство, особенно после того, как Давид поселился в этих местах. Впрочем, были среди нас и те, кто держался старой веры. Чтобы им не грустить о пропущенном веселье, я стал петь, подыгрывая себе на арфе.
И вот, покуда я пел, глядя на круг лиц у походного костерка, на темные искры глаз, примечая, как песня зарождается и разгорается в их душах, — так вот, покуда я пел, мне пришло в голову, что путь к человеческой душе лежит не только через ум, но и через сердце. Какими бы разумными ни были доводы, если сердце холодное, все будет напрасно. Вернейший путь к сердцу лежит через песнь и сказание: простая повесть о благородных и возвышенных деяниях скажет людям больше, чем все Давидовы проповеди.
Не знаю, что это должна быть за повесть, но, думаю, так оно и есть. Я видел, как простые люди собирались на службу в лесную церковь. Они с должным почтением преклоняли колени пред алтарем, ничего толком не разумея.
И все же я видел, как отверзались очи их душ, когда Давид читал: «В далеком краю жил человек, у которого было два сына...».
Может быть, мы так устроены, может быть, слово истины проникает в нас через сердце, а язык сердца — это песни и сказки.
В ту ночь мои спутники услышали песнь, которой доселе никто не слышал, — песнь о той самой далекой стране, о которой вещал Давид. Я уже давно сочинял песни, хотя редко пел их на людях. В тот вечер я спел, и им понравилось.
Когда мы наконец въехали в Маридун, был базарный день, мощеные улицы наполнились блеяньем, ржаньем, визгом и громкими криками торговцев. Мы устало протискивались в толчее, когда внезапно до меня донеслись возгласы: «Узрите, бритты! Узрите своего короля!»
Я вытянул шею, но в потоке толпы никого не увидел и продолжал путь.
Вновь тот же голос возгласил:
— Сыны Брана и Брута! Внемлите своему барду. Говорю, мимо вас едет ваш король, воздайте ж ему должные почести!
Я натянул поводья и обернулся. Толпа расступилась перед бородатым друидом. Он был высок и худощав, в синем одеянии, подпоясанном сыромятным ремнем, через плечо свисала простая кожаная сума. Он поднял посох, и я увидел, что посох этот — рябиновый.
Он приближался. Мои спутники тоже остановили коней, чтобы посмотреть.
— Кто ты, бард? — спросил я. — И почему кричишь мне вслед такие слова?
— Имя называют в ответ на имя.
— Среди здешних людей меня называют Мирддин, — сказал я.
— Славно сказано, друг, — произнес он. — Ты Мирддин, но станешь Вледигом.
При этих словах у меня по коже пробежали мурашки.
— Я назвал тебе свое имя, — сказал я, — и хочу услышать твое, если нет на то какого-нибудь запрета.
Бурое от загара лицо собралось мелкими морщинками.
— Запрета нет, но не в моем обычае называть имя там, где его и без того знают.
Он медленно подошел почти вплотную. Мои спутники принялись делать знаки от сглаза, но друид их словно не видел — его глаза были устремлены на меня.
— Скажи теперь, что ты меня не знаешь.
— Блез!
В следующий миг я уже спрыгнул с коня и крепко обнимал своего наставника за плечи, чувствуя под ладонями тугие жилы и кости. Это и впрямь был Блез, хотя мне пришлось коснуться его, чтобы удостовериться. Он сильно переменился: постарел, похудел, стал жилистым, словно сосновый ствол, глаза горели, как смоляные факелы.
— Блез, Блез. — Я тряс его и колотил по спине. — Уж прости, не узнал.
— Не узнал учителя? Фу, Мирддин, у тебя что, с головой не в порядке?
— Скажем так — я менее всего ожидал от тебя глумливых выкриков из толпы.
Блез покачал головой.
— Я над тобой не глумился, государь мой Мирддин.
— И я не государь, Блез, о чем ты прекрасно знаешь. — Его разговор начал меня смущать.
— Вот как? — Он запрокинул голову и расхохотался. — Ах, Мирддин, твоей наивности нет цены. Оглядись, сынок. Кого провожают глазами на улицах? О ком перешептываются украдкой? Рассказы о ком облетели всю страну?
Я недоуменно пожал плечами.
— Если ты обо мне, то, безусловно, ошибаешься. На меня никто не обращает внимания.
Эти слова прозвучали в почти полной тишине: рынок затих, толпа в молчании ловила каждое слово.
— Никто! — Блез воздел руку, указывая на запруженную народом улицу. — В час испытания эти люди пойдут за тобой до гроба и дальше — а ты назвал их «никто».
— А ты говоришь слишком много... и слишком громко. Едем с нами, несносный друид, я заткну тебе рот хлебом и мясом. На сытое брюхо ты заговоришь поразумней.
— Верно, я не ел много дней подряд, — согласился Блез. — Но что с того? Мне это в привычку. А вот чарочку, чтобы смыть с глотки пыль, я бы пропустил с удовольствием, да и с другом поболтать не прочь.
— Будет тебе и чарочка, и разговор, и многое другое. — Я вскочил в седло и, ухватив его за руку, втянул на круп лошади. К вилле Мелвиса мы подъехали вместе, и всю дорогу разговаривали.
