Мы ехали по узкой дорожке, а вокруг просыпался лес. Когда рассвело, мы остановились позавтракать. Я разрешил дружинникам спешиться, но только на время еды; закончив, мы тут же вскочили в седла и поскакали дальше.

К полудню мы были на гребне последнего холма. Дальше дорога расширялась и вилась через лес к Годдеу. Крепость скрывали деревья, но мы знали, что она близко.

Первый тревожный знак ждал нас чуть дальше.

Мы остановились у ручья передохнуть и напоить лошадей перед последним рывком. Несколько моих дружинников переехали ручей, чтобы освободить место задним, и рассредоточились вдоль берега.

Я наклонился попить, и тут раздался крик.

— Господин Мирддин! — Мое имя эхом отдавалось в лесу. — Господин Мирддин!

— Я здесь, — отвечал я. — В чем дело?

Ко мне бежал один из воинов-четверогодков.

— Господин Мирддин, я кое-что нашел, вам надо взглянуть.

— Что такое, Балах?

На лице его читалась тревога.

— Человеческие следы на берегу. — Он указал рукой вниз по течению. — Вон там.

— Много?

— Не знаю. Пусть господин сам посмотрит.

— Тогда показывай.

Он повел меня к тому месту, где видел следы. Я последовал за ним, плеща по воде, перешел на другую сторону и увидел на глинистом берегу отпечатки нескольких десятков подошв. С нашей стороны следов не было — эти люди не пересекали ручей, они из него вышли...

Саксы!

Так поступают саксы, идя через густой лес. Не зная дорог, они следуют вдоль ручьев...

И сейчас они в Калиддоне.

Более того, они нас опередили; насколько, я мог только гадать. Следы были довольно свежие — их оставили несколько часов назад. Саксы незнакомы с местностью, они будут двигаться медленно. Мы верхами еще можем их нагнать. Великий Свет, дай нам их настигнуть!

Я приказал немедленно садиться в седла и приготовить оружие на случай засады. Мы поскакали.

Предосторожности оказались излишними. Следов мы больше не встретили, и, если бы я не видел их своими глазами, то посчитал бы Балаха выдумщиком. Время от времени мы останавливались и прислушивались, но ничего не различали, кроме беличьей трескотни да переклички ворон.

Мы ехали к Годдеу. Страшное предчувствие леденило сердце. Страх выползал из пронизанного солнцем леса — шепотки беспокойства, приглушенный голос тревоги. Я гнал вперед. Лошади нервничали. Думаю, они издалека чуют кровь.

Оторвавшись от своих дружинников, я взлетел на гребень холма, увидел мирную гладь озера и город Годдеу. Яркое солнце освещало дорогу и лежащие на ней тела.

В следующий миг я был подле них и спрыгивал с лошади. Убитые были женщинами...

О, Господи, нет!

Ганиеда!

Я упал на колени и перевернул первую лицом вверх. Чернокосая девушка. Горло перерезано.

Следующую убили ударом копья в сердце — ее белое платье пропитала багровая кровь. Тело еще не остыло.

Ганиеда, душа моя, где ты?

Ослепленный ужасом, я кое-как добрел до груды кровавых тел и зарыдал, скрежеща зубами, при виде того, что сотворили с девической красотой саксонские топоры. С несчастных срывали платья, прежде чем убить, и подвергали издевательствам. Смерть их была ужасна.

Пусть небеса навеки закроются для меня, лучше б мне было умереть в тот день!

Убитых было семь, но Ганиеды среди них не оказалось. Отче Любящий! В сердце вспыхнула крохотная надежда. Позади уже гремели копыта — дружинники меня нагоняли.

Не знаю, что заставило меня свернуть с дороги. Быть может, бледно-голубой отблеск в тени деревьев...

Я шел к старому поваленному стволу. По дальнюю сторону от него лежали еще три женщины — одна внизу, двое на ней. Медленно, нежно, я сдвинул их на землю...

Девушки Ганиеды погибли, закрывая ее своими телами.

Варвары видели, что Ганиеда беременна, и устроили из ее убийства отдельную забаву.

Великий Свет, мне этого не снести!

О, Аннвас, я видел ее тело... чувствовал его ускользающую теплоту... ощущал губами вкус ее крови, прильнув к холодной щеке... нет, не могу... не заставляй меня рассказывать дальше!

Но ты хочешь слышать. Хочешь, чтобы я выговорил слова, ненавистней которых нет ничего на свете... Ладно, я расскажу до конца, чтобы все знали мое горе и мой позор.

На ее теле зияло множество ран, платье пропиталось запекшейся кровью — его порвали, пытаясь сдернуть, одну прелестную грудь отсекли, гордо вздымавшийся живот пронзили мечом... О Боже Любящий, нет! Пронзили, и не единожды, а снова и снова...

Ноги мои подкосились. Я с криком упал на тело моей милой, потом поднялся и обхватил руками прекрасное лицо. Оно уже не было прекрасным, его черты исказила мука, испачкала кровь, ясные глаза замутились.

Звери! Варвары!

И тут я увидел... в одной из ран на животе... Боже Милостивый!., тянущуюся к жизни, которой уже не обрести, крохотную нерожденную ручку. Синий и неподвижный, в тонкой сеточке жил, крохотный кулачок торчал из мертвого лона... рука моего младенца, милого моего дитятки...

В голове грохотало. В ушах гудел рой ядовитых ос. ЗВЕРИ! ВАРВАРЫ!

Земля при каждом шаге вздымалась и уходила из-под ног, как бурное море. Я оступился, упал, вскочил и побежал. Отче Милосердный, я бежал, блюя желчью, давился, задыхался и все равно бежал.

Позади раздался крик, звук вынимаемых мечей. Запел рог. Мои дружинники увидели саксов.

Прощай, Ганиеда, душа моя, я любил тебя больше жизни!

Человек, который бесстрашно помчался в тот день на врага, был уже совсем другим Мерлином. Меч мой — царский клинок Аваллаха — сверкал на ярком солнце, конь во весь опор врезался в саксонский отряд, но я не помню, как вытащил меч и как взмахнул поводьями.

Мерлина больше не было: я отошел в сторону и смотрел издалека на неразмышляющее, бесчувственное тело, в то время как оно наносило затверженные удары.

Тело было мое, но Мерлин исчез.

Я видел перед собой лица... перекошенные рты изрыгали брань на неведомом мне наречии... искаженные ненавистью лица исчезали под взметнувшимися копытами... жутко кривлялись отрубленные головы на острие моего меча...

Пламенем объяло меня исступление битвы, и белое каление ярости жаром обдало врагов. Никто не мог устоять передо мной, и немногочисленный отряд саксов был вскорости перебит.

Дружинники собрались вокруг меня. Некоторые вытирали с мечей кровь. Я сидел в седле, тупо глядя на солнце и опустив меч.

Кто-то тронул меня за плечо.

— Господин Мерлин, — промолвил Пеллеас. — Что случилось? — Голос его был нежен — так мать говорит с лежащим в жару ребенком. — Что ты увидел?

Из крепости впереди клубами вздымался дым, ветер доносил далекие крики. Я тряхнул поводьями.

— Господин Мерлин, — продолжал спрашивать Пеллеас, но я не отвечал. Я не мог говорить, да и что тут можно было ответить?

Варвары, с которыми мы сразились на дороге, возвращались к броду — наверное, чтобы укрыться в засаде и напасть на тех, кто решил бы прийти на выручку Кустеннину. Главный отряд двигался на Годдеу.

Мои дружинники еще соображали, что к чему, а я уже во весь опор мчался по склону к озеру, отделявшему нас от бревенчатых палат Кустеннина. И снова мое тело двигалось само по себе. Я глядел со стороны, как чужой, не зная, но лишь догадываясь, что делает этот человек с мечом.

На месте боя я оказался первым и сразу ринулся в гущу. Если в моей голове и была сознательная мысль, то лишь эта: скоро ненавистные саксонские топоры доберутся до моего сердца.

Враг уже поджег первые здания, до которых сумел добраться. Дым, густой и черный, клубился в воздухе. На земле лежали убитые, по большей части женщины — их настигли, когда они бежали укрыться в королевских палатах. Я зарубил шестерых врагов, прежде чем понял, что уже сражаюсь; еще пятеро саксов погибли раньше, чем успели поднять на меня топор.

Всего их было человек сорок, мои тридцать дружинников и те из людей Кустеннина, кто не уехал охотиться с Гвендолау, легко взяли над ними верх.