Еще он сообщил каждому вождю, что собирает юношей в дружину и что с этого года все избытки пойдут на ее содержание. Никто не возражал; более того, многие предвидели, что так будет, и охотно взялись помогать.

Мелвис показал себя мудрым правителем: мог пожалеть и дать поблажку, а мог проявить непреклонность. Но всегда и во всем он был честен и справедлив.

— Люди не любят произвол, — сказал он как-то раз, — и ненавидят лицеприятие. Это медленный, но смертоносный яд.

— Тогда тебе нечего страшиться, государь, твой суд справедлив и нелицеприятен.

Мелвис склонил голову набок, вглядываясь в меня. Остальные ехали сзади и беспечно переговаривались.

— Харита сказала, что ты отдал сердце дочери короля Кустенни- на.

Его слова прозвучали, как гром с ясного неба. Я и не знал, что моя мать так все угадала. Я залился румянцем, но отвечал честно:

— Да, ее зовут Ганиеда, и я ее люблю.

Мелвис задумался. Некоторое время я слышал лишь тихое шлепанье копыт по молодой траве. Потом король сказал:

— Думал ли ты о своем будущем, Мирддин?

— Да, государь, — сказал я, — и в сердце своем решил, как только смогу, забрать Ганиеду от отцовского очага к моему собственному.

— Значит, у вас все решено.

— Да.

— Тогда, возможно, по приезде в Маридун нам надо будет поговорить.

Больше он не добавил ни слова, да в этом и не было нужды. Вскоре мы въехали в последний поселок, Каернид, — россыпь домишек и обсаженных шиповником загонов неподалеку от крепости на холме.

Мелвис торопился засветло вернуться в Маридун, поэтому мы старались побыстрее разобраться с делами. К полудню мы все закончили и тронулись в путь, как только смогли это сделать, не обижая местных жителей. До Маридуна было рукой подать, так что спешить было некуда. Впрочем, я заметил, что чем ближе к дому, тем тревожней становится Мелвис. Вслух я ничего не сказал, и, похоже, никто другой этого не видел. Однако губы его были крепко сжаты, он говорил отрывисто и надолго замолкал.

Я пытался понять, что его гнетет, и напрасно терялся в догадках... пока не увидел дым.

Мы заметили его одновременно. Я крикнул «Пожар!» в тот же миг, когда Мелвис дернул поводья.

Он взглянул на далекую цепочку холмов и тут же что есть силы хлестнул коня.

— Маридун!

Мы сломя голову устремились за ним. Серая струйка дыма превратилась в мощный черный столб. Мы уже различали запах паленого и слышали крики горожан.

Разбойники напали, пока короля не было в городе. Наверное, они неустанно благодарили своих языческих богов за то, что жители остались почти без защиты.

Однако они слишком долго выжидали, а может, замешкались на побережье. Так или иначе, мы застигли их врасплох в самый разгар грабежа — налетели с мечами в руках в то время, когда они были рассеяны по старой рыночной площади.

Ирландцы защищались мужественно, но куда им было тягаться с конными мстителями! Через несколько минут тела двух десятков грабителей уже лежали на мостовой.

Мы спешились и принялись срывать с крыш горящую солому, чтобы пламя не распространилось дальше, а покончив с этим, вернулись к убитым — забрать награбленное. Бой закончился, от сердца немного отлегло. Город затих, в неподвижном воздухе слышался лишь треск пламени да карканье начавших слетаться на пир ворон.

Нам бы сообразить, что это неспроста, но никто не ожидал засады.

Мы даже не поняли, что произошло, когда первые копья засвистели в воздухе. Кто-то вскрикнул, два наших спутника рухнули, пронзенные насквозь. В следующий миг ирландцы выскочили из-за укрытия.

Позже мы узнали, что в Тови пристали три большие ладьи — по тридцать воинов в каждой. Все они, кроме тех двадцати, чья кровь обагрила камни рыночной площади, с диким ревом бросились на нас. Семьдесят против семи.

Произошло замешательство. Мы бросились к коням и вскочили в седла. Однако разбойники бежали со всех сторон, и мы не могли атаковать их в конном строю. Кроме того, в тесноте негде было как следует размахнуться мечом. На моих глазах одного из воинов Мелвиса стащили с коня и закололи на месте.

Мелвис ринулся ему на выручку, рубя направо и налево. Вражеские копья разлетались в щепки под его ударами, противники с криком валились наземь.

Я издал боевой клич и устремился на подмогу.

Путь мне преградили двое воинов с копьями. Лошадь отпрянула и вздыбилась, едва не сбросив меня на землю, поскользнулась на гладком камне и опрокинулась на бок, придавив мне ногу.

Мимо уха просвистело копье, другое нацелилось мне в грудь. Я размахнулся и отбил его мечом. В этот миг лошадь начала вставать, и я рывком выдернул из-под нее ногу.

Я перекатился и увидел еще двоих врагов — всего выходило четверо. Железные наконечники их копий были направлены на меня. Ближайший воин с криком ринулся вперед.

Я видел наступающих противников, смуглые искаженные лица в мелких капельках пота, сверкающие сталью глаза. Их руки крепко сжимали древки, костяшки пальцев побелели, шейные жилы напряглись...

Я видел это и многое другое с жуткой, леденящей кровь ясностью. Ревущий поток времени превратился в медленные капли. Все вокруг остановилось, как если бы всех вокруг внезапно сковал сон.

Острия копий надвигались медленно и лениво. Мой собственный меч взлетел и упал стремительно, рассек деревянные древки, срубил наконечники, словно головки чертополоха. Я позволил инерции удара развернуть меня вполоборота, так что, когда враги добежали, сжимая затупленные копья, меня уже и след простыл.

Я оглядел площадь. Повсюду кипело сражение. Стоял неумолчный рев, схожий с гулом крови в ушах. Наши воины рубились не на жизнь, а на смерть.

На противоположном конце Мелвис, нагнувшись в седле, рубил сплеча, меч его равномерно вздымался и падал, оставляя за собой алые ленты крови.

Впрочем, враги уже распознали в нем вожака и теперь стекались к нему со всех концов площади. Моему обостренному восприятию представлялось, что они ползут, как сонные мухи.

Я схватил уздечку, вскочил в седло и направил коня к Мелвису. Скакун плавно нес меня по площади, и я рубил, рубил, рубил направо и налево, так что клинок превратился в сияющий круг света. Враги падали, как деревянные чурки, а я летел на выручку королю.

Меч мой пел, неутомимый, как прибой в шторм, издавал ясный звон при каждом ударе. Мы сражались на пару, Мелвис и я, и вскоре камни под ногами у наших коней обагрились густой кровью.

Однако враги все так же остервенело кидались на нас, сжимая кинжалы и копья. Страшась моего меча, они метили в лошадь, норовя поразить ее в ноги или живот.

Какой-то болван с воем ухватился за уздечку, чтобы пригнуть лошадиную голову вниз. Я отсек ему ухо, и он взвыл уже по-настоящему. Другой лишился руки при попытке ударить лошадь кинжалом в бок. Еще один попытался достать меня клинком и осел на землю, как куль, получив удар плашмя по кожаному боевому шлему.

Все это я делал легко, почти шутя, у меня было вдоволь времени примериться и ударить, я успевал думать на два удара вперед. Включившись в этот таинственный ритм боя, я обнаружил, что неуязвим для охваченных странным оцепенением врагов.

И так, разя вновь и вновь, рубя и стремительно разворачиваясь, покуда противники неуклюже тыкались, бесполезно размахивая руками, я влился в прекрасный и страшный танец.

Барды с трепетом говорят об Оран Мор, Великой Музыке — неуловимом источнике всех мелодий и песен. Лишь у немногих есть дар его различать. Такой — или даже больший — дар был у Талиесина. Но я в упоении битвы слышал Оран Мор, она билась в моих членах, в моей разящей руке, мой меч повторял ее нездешний напев. Я стал частью Оран Мор, Оран Мор — частью меня.

Послышался боевой клич, и домовая стража Мелвиса под стук копыт вылетела на площадь. Воины прискакали с виллы, на которой укрылись горожане, и, напрасно прождав нападения, ринулись нам на помощь.

В следующий миг я понял, что победа за нами. Во мне поднялась волна неуемной радости, я различил высокий боевой клич, торжествующий вопль, и узнал свой собственный голос.