У дороги рыжий останавливается. Мы в городе. Вокруг дома, сигналят машины, снуют люди. Пахнет дождем и выхлопами. Голуби гуляют возле остановки, клюют шелуху от семечек. Я хочу оглянуться – там ли еще пустошь? Рыжий говорит:

– Не смотри. Не хочешь же остаться навсегда? Вот и не оглядывайся.

– Как тебя зовут на самом деле?

Он пожимает плечами.

– Ты знаешь.

– У меня крыша поехала?

– Нет. Так задумано. Не пытайся понять. С тобой все в порядке. Ну, почти.

– Кроме того, что у меня дома мой двойник, а я теперь бомж?

– Это твой автобус, – я вижу сожаление на его лице. Зеленая громадина тормозит у остановки, распахивает двери. – Поезжай домой.

– Скажи мне, – я оборачиваюсь в дверях, поправляя рюкзак, которого еще мгновение назад на плече не было. Или который я и не снимал все это время. – Скажи. Если бы я выиграл, что изменилось бы? Если бы победил?

Вместо рыжего на меня смотрит Джон. Пепел осыпается с кончика сигареты.

– Сослагательное наклонение, – сказал он. – Худшая из ловушек. Ты не выиграл. Точка. Счастливого пути.

Дождь умывает стекла. Я сижу на заднем сидении, обнимая рюкзак. Пониманием накрывает меня, как волна, как взрыв, как худшая правда: дома не будет никакого двойника.

Дома буду я. Я, мама, сестра.

Я никого не победил, поэтому и возвращаюсь я.

Снаружи гремит гром, и на секунду кажется, что небо сейчас начнет пузыриться.

– Не следи в коридоре, я помыла пол! – кричит мама из кухни, когда я закрываю дверь.

Снимаю джинсовку, вешаю.

– Ну, как твой лагерь? – мама выходит запыхавшаяся. – У меня Маринка на работе просила узнать, хочет своего мальчишку отправить на будущий год, он тоже шахматы любит.

– Шахматы? – тупо переспрашиваю.

Свистит чайник. Я снимаю кроссовки медленно, один за другим. Внимание привлекает воткнутая под рамку зеркала над комодом брошюра – та самая, зеленая. Я подхожу, беру ее дрожащими руками, читаю.

«Лагерь «Юный шахматист» приглашает любителей шахмат в возрасте от 8 до 16 лет принять участие в ежегодных оздоровительных сменах…»

Никаких низких домиков. На фотографии здание в четыре этажа, кирпичное.

– Есть будешь? – кричит мама с кухни.

– Угу, – говорю я, чтобы она не приставала, и переворачиваю брошюру.

Нет. Я не знаю этого человека. Он не похож ни на кого из тех, кто имел отношение к тому лагерю. К пустошам и кострам.

Затыкаю брошюру обратно под зеркало.

– Ты там идешь или нет?

– Иду.

Мое отражение не открывает рта.

Он работал в лаборатории на окраине Фазаньей улицы вот уже десять лет, с понедельника по воскресенье, с того самого дня, когда получил проклятье. Не меняющийся распорядок научил его выполнять заказы посетителей так быстро, что после обеда он уже оставался один и изучал записки прошлого химика.

Полезной информации было немного, по большей части одни только рассказы о личной жизни, которая мало чем отличалась от жизни Химика: по вечерам телевизор, одиночество и желание завести друга. Прошлый описывал, как он нашёл на птичьем рынке собаку, но она в первый же час искусала его ноги, зарычала и до утра спряталась под столом. Записи он вёл двенадцать лет, до двухтысячного. Между последними страницами дневника вложил фотографию жены и спрятал блокнот на верхние полки. Знал, наверное, что и этот Химик соскучится по живому общению, а записи дали бы ему понять, что он не один мучился от бесконечных монотонных дней в одиночестве.

Химик не знал, завидует он Прошлому или нет, потому что не знал ощущений, которые связаны с этим неясным понятием любви. Нет, конечно, он помнил, как в пятнадцать влюбился в Садовницу, а в шестнадцать уже получил проклятие. Из-за него-то память всё и перековеркала, не оставила никаких точных указаний, что вообще значит это слово «влюбиться». Химик понимал, что чувство связано с гормонами, бессонницей и повышенной работоспособностью, но вспомнить его не мог, так же, как не мог вспомнить первые годы своей жизни, хотя и знал, что научился в это время ходить, говорить и портить настроение матери.

Он устал, устал так сильно, что каждое утро проклинал всё на свете и только потом открывал глаза, чтобы посмотреть на рисунок, который он нашёл ещё в первый год работы. Сзади карточки была надпись: «Висячие сады, Вавилон». Иногда он даже целовал рисунок, надеясь, что это приблизит его к самой заветной мечте – уехать из лаборатории навсегда и отправиться к этим Садам. Но он знал только один способ сбежать – найти того, кто нарушит волю другого человека ради собственной выгоды. Химик не был готов ломать чью-то жизнь ради свободы и жил в лаборатории одиннадцатый год, выплачивая огромные счета за электричество. Он никогда не выключал лампы, а если свет по какой-то причине гас, то Химик тут же доставал из шкафа свечи, только бы не оказаться в темноте.

Сегодня был четверг. Он ходил из одного угла сырой лаборатории в другой, воображая, как было бы хорошо попробовать на себе действие тех чувств, которые он создал за этот месяц. Заказов было немного, так что работал старательно: вырастил для какой-то богатой женщины любовь к приёмному сыну, симпатию тощего кудрявого подростка к однокласснице, страсть для пожилой пары из правительства и влюбленность необыкновенно хорошего качества, жаль даже, что курьер всё перепутал и отправил её в противоположные концы страны незнакомцам. Химик видел, что адрес на упаковке неверный, но сказать об этом не решился. Может, это он всё напутал, а курьер был прав.

В прихожей зазвенел ветряной колокольчик. Вошёл мужчина и громко поздоровался. Химик тут же выбежал из кабинета, по пути натягивая халат.

– Здравствуйте. Зачем вы пришли так поздно?

– Я пришёл за тем, за чем и остальные приходят к вам – заказать чувства, романтическое влечение. Мне нужна страсть. Хочу сказать вам сразу, что заплатить я смогу очень много. Хозяин этого… заведения сказал мне, что у вас есть мечта, ради которой вы сможете пожертвовать бессмысленными по своей сути принципами.

Химик осторожно посмотрел на рисунок, лежащий возле кровати.

– Если у другого человека есть зачатки каких-то чувств, то попробую сделать всё до вечера, – пробормотал Химик, – хотя обычно бывает так, что небольшая разница в возрасте растягивает процесс на день или два.

– Разница в тридцать лет.

Гость выглядел на сорок, хотя он и пытался скрыть свой возраст, надев костюм, в каких ходят только молодые, его по-прежнему выдавали морщины на лбу и седина.

– Извините, не уверен, что стоит заказывать какие-то сильные чувства для пожилых, это бывает вредно.

– Та, для кого я заказываю, младше меня, – рассмеялся Гость.

– Вы имеете в виду то, что в Греции называли «филией»? Вам нужна дружба, местами такая сильная, что напоминает любовь?

– Я же сказал, нужна страсть. Эта девочка очень любопытная, ей интересно узнавать новое. То, что предлагаете вы, бессмысленно и не подходит ни мне, ни ей. Сразу скажу, что вы не можете мне отказать, сами знаете почему! Делайте как просят, а я достану выходные через хозяина лаборатории.

Гость знал, что Химик не мог отказать ему, как не мог отказать каждому посетителю, потому что любое «нет» растягивало проклятие в два раза.

– Я уверен, хозяин и так уже всё узнал, он часто следит за мной, а я делаю вид, что не замечаю его. То, о чём вы сейчас просите, продлит мою работу здесь на ещё больший срок, так что лучше мне отказать вам.

– Хозяин ни о чём не знает, он сейчас спит и ничего не услышит. Можете сами проверить, когда он придёт сюда.

Химик опустил голову и от бессилия смог выговорить лишь несколько слов: «Идите, всё сделаю». Стоило Гостю выйти на улицу, как Химик положил руку на дверь и уже хотел выбежать следом, только бы не оставаться в ненавистной лаборатории. Он хотел спрятаться в тесных улицах города, лечь спать в центральном парке или уплыть подальше, но хозяин всегда знал, где находится Химик. Он мог вернуть его сразу и продлить проклятие на долгие годы.