– Да что случилось-то?

Вместо ответа Олег последовательно включил на плеере песню группы «Шепот безумия» и переданную ему Николаем Федотовичем запись.

– И что? – набычился Игорь. – Будешь про авторское право втирать? Кто первым успел, того и тапки.

– Публикация материалов болезни в сеть противоречит врачебной этике и внутреннему уставу.

– Чего ты хочешь? Денег?

– Дай мне коды доступа к красному корпусу.

– Сам решил подзаработать? – расплылся Игорь в сальной усмешке. Похоже, о переводе он не знал. – А корчил-то мистера праведность. Уговорил, песен на всех хватит. Или лучше фильмец замути, чтобы не пересекаться.

Олег даже не скривился, когда Игорь заговорщицки хлопнул его по плечу, мстительно думая, что скоро у «Шепота безумия» начнутся проблемы с репертуаром.

В красный корпус Олег отправился той же ночью. Он не был уверен, что не находится под наблюдением, но, похоже, Дремов не ждал с его стороны неприятностей: после всех напрасных усилий проникнуть в нужную камеру оказалось на удивление просто.

От этой ли простоты, по другой причине Олег уже полчаса стоял у вирт-капсулы, вглядываясь в изможденное лицо спящего человека. Долгие годы корректор представлял себе в красках этот момент и теперь, достигнув цели… не ощущал ничего, кроме пустоты. Будто из него вырвали нечто важное. Неохотно, через силу он потянулся к тумблеру отключения систем поддержания жизнедеятельности.

– Не делайте этого! Прошу вас!

Он обернулся, остановленный отчаянием в чужом голосе. Мари смотрела на него. Кукла смотрела на него, и взгляд ее при тусклом свете ночных ламп казался живым.

– Почему?

– Скажите… я человек?

Нелепый вопрос. Как может быть человеком набор микросхем и строчек программного кода. Вопрос, который биоробот без самосознания не задаст. Вспомнились все странности: как Мари успокаивала пациентов, болтала со Степанычем, ее молчаливая поддержка, когда Олег после спора с Дремовым впал в уныние.

– Да. Ты человек.

– Я родилась в мире, придуманном Платоном.

Она запнулась и повторила.

– Я родилась в воображаемом мире. Николай Федотович… Он… Когда ради эксперимента он решил вытащить сознание одной из сотворенных Платоном абстракций в реальность, он даже не догадывался, какой получит результат. А когда понял, отступать было поздно, ведь стереть меня для него значило убить человека.

Она взяла паузу, продолжила.

– Я помню детство, друзей, запах маминых духов, боль от разбитых коленей после падения с велосипеда. Тяжесть учебников, вкус первого поцелуя. Помню то, что никогда не воспроизведет это ущербное тело. Тот мир – для меня он гораздо реальнее, чем ваш.

Мари шагнула к нему.

– Даже если живущие там люди лишь фантомы, порождения больного разума, они верят в окружающую действительность.

Олег вспомнил последние просмотренные записи.

– Значит, больше поводов оборвать все это. Если внутри сна миллиарды людей, жестоко оставлять их во власти безумного создателя.

– Миллиарды тех, кто хочет жить.

Теперь Мари подошла совсем близко. И в ее сердитом тоне прозвучали до боли знакомые, Ксюшины, интонации.

– Если вы хотите убить всех моих родных, чем тогда вы отличаетесь от него?

Под ее напором Олег невольно отступил, оправдываясь, пробормотал.

– Кто-нибудь все равно однажды нажмет тумблер. Решит, что эксперимент опасен или противоречит этике. А даже если нет, человеческая жизнь не бесконечна, и, когда ваш бог умрет, мир исчезнет вместе с ним.

– Знаете, у нас говорят: все возможно, пока спящий не проснулся. Пока есть жизнь – есть надежда. Надежда на жизнь… на встречу.

Все возможно. Трудно не поверить, когда перед Олегом стояла искусственная девушка, несущая в себе искру безумного бога.

«Бабушка Ю Линь говорила, что в жизни каждый должен сразиться с чудовищем. Я только что понял, что нашел его, но не хочу с ним сражаться. За то время, что он был рядом, молчаливый и тихий, время, когда я о нем не подозревал, время после смерти Мэй – моей девушки, за этот год я привык к нему и хотел бы с ним подружиться. Бабушка меня наказала бы, но она тоже умерла, давно, когда мне было шесть. А завтра будет шестнадцать… Только я и чудовище, больше никого нет. Я назвал его Кодоку или Одиночество».

– Ючио-сан, вы один? – мужчина средних лет в походной одежде и с огромной фотокамерой согнулся в вежливом поклоне и с любопытством посмотрел на юношу, вжавшегося в сиденье вагона и поспешно спрятавшего в рюкзак толстую исписанную тетрадку.

– Да, – залившись румянцем, Ючио встал и уступил место школьному учителю, которого окружили трое обвешанных гаджетами и значками мальчишек из подготовительной группы.

– Спасибо, Ючио! Впервые везу своих сорванцов! – мужчина расплылся в улыбке и прижал самого младшего к груди, – Мэй тоже хотела отправиться в это путешествие, – он резко замолчал, – прости! – но Ючио уже отвернулся и уставился в проносившуюся за окнами темноту.

Поезд шел быстро и ровно. Снаружи стояла тихая дождливая ночь, а в вагоне царило праздничное настроение и веселье. Сезон хотаругари, или любования светлячками совпал в этом году с муссонами, и все надеялись на удачную фотоохоту.

Мелкие капли дождя барабанили по стеклу, словно темнота робко просилась внутрь, к людям. Время от времени Ючио удавалось заметить гору или ствол дерева, росшего возле железной дороги. Не было ни одного огонька, но все были уверены, что светлячков в лесу полным-полно.

«Мы с тобой пойдем искать их, Кодоку. К той заброшенной станции, про которую мне рассказала во сне Мэй. Сделаем это для нее», – подумал Ючио.

Темное отражение в окне смотрело на него и плакало.

Ючио стер слезы со щеки, пора было принимать решение. Поезд медленно сбавлял скорость. Из темноты выплыл тусклый, облепленный мотыльками фонарь, одиноко освещавший пустую платформу. Раздался протяжный гудок. Ючио он напомнил крик умирающей птицы.

– Ты куда? Ючио, стой! – выронив контейнер с ужином, учитель попытался схватить мальчика за рукав куртки, но не успел, – здесь никто не выходит!

За закрывшейся дверью вагона его крик показался далеким, и Ючио не стал оглядываться. Да, здесь никто не садился и не сходил с поезда. Обычно.

Несколько секунд, чтобы выпрыгнуть и исчезнуть. Впервые за долгое время Ючио стало легче. Было больно, но он почувствовал, что еще жив.

В городе, между школой и домом, в череде бесконечно повторяющихся будней, где больше не было Мэй, ему казалось, что он тоже мертв и бродит среди живых по привычке.

Кодоку укрыл Ючио мягким одеялом тоски и воспоминаниями о Мэй, и вместе они растворились в лесной чаще.

«Там, в глубине леса, рядом с заброшенной станцией есть мостик над ручьем. Ты поймешь, когда его увидишь. Вокруг иногда оставляют подношения для умерших родных. Если перейдешь мостик, окажешься перед деревянным домом. Тебе покажется, что у него три этажа, отвернешься и опять посмотришь, будет четыре или два. Это необычный домик. И главное – иди за светлячками. Они выведут и к мостику, и к дому. С дороги ничего этого не видно, и светлячков не видно, но они повсюду. Ючио, говорят, что светлячки – это души мертвых. Найди меня, Ючио, пожалуйста!» – бледное лицо Мэй помрачнело от горя, она протянула тонкую, в синяках от автомобильной аварии руку, и, почувствовав прикосновение к щеке, Ючио с криком проснулся.

Он сидел на прошлогодней листве в небольшой яме возле упавшего древесного ствола и сжимал в трясущихся руках рюкзак. Ни еду, ни воду он с собой не взял, а телефон и камеру оставил в поезде. Ючио собирался последовать за Мэй, но холод, страх и жажда уменьшали его решимость с каждым часом. Нельзя просто лечь и умереть. Ючио хотел этого, но его молодой организм отчаянно сопротивлялся. Тяжело поднявшись на ноги, он побрел вглубь дикого леса.