Максим прочистил горло, впервые за много лет чувствуя, как горят щеки.

– Скажем так… каждый из нас сделает доброе дело, – он сделал шаг навстречу. – По рукам?

У рыб-удильщиков (angler) наблюдается ярко выраженный половой диморфизм: самки в десятки раз больше самцов, и только они имеют «удочку». Найдя самку, самцы впиваются в нее зубами и врастают, через некоторое время превращаясь в небольшие придатки, производящие сперму. Если самцы долгое время не могут найти самку, один из них вырастает в десятки раз, у него увеличиваются зубы и появляется «удочка». Он превращается в самку.

– Шёл бы ты отсюда, Колясик!

Дверь захлопнулась, и по деревенской улице зашагал паренёк. Звали его на самом деле, конечно, не Колясиком, но звучное имя, данное ему при рождении, шло пареньку намного меньше неказистого прозвища. По общему убеждению деревенских, Колясик был юношей невзрачным, и сам он вполне разделял это мнение. Щуплый, невысокий, лицом заурядный, начисто лишённый талантов и склонностей, да к тому же и в обращении натуральный дичок.

Колясика не обижали, но и не привечали. Сейчас вот ребята из класса собрались веснянки учить, а Колясик не ко двору пришёлся. Потопал парень домой дожидаться праздника.

А ждать и правда было что. Очень уж нравилось Колясику Масленицу справлять. Затеряться в пёстрой толпе, налопаться ноздристых блинцов, наслаждаться песнями, хороводами да старинными преданиями.

На проводы зимы старожилы любили рассказывать одну и ту же историю: дескать, приходит весна в деревню не сама по себе, весне люди помогают. Селится она в сердце самой прекрасной девицы, и, если она чиста душой, согревает своим добром и лаской окружающих – тогда и весна настаёт, оттаивает скованный стужей мир, пробуждается в земле новая жизнь.

Да только и зима отступать не желает. На стыке времён оборачивается зима белой ведьмой и девицу-весну пленит, морозит, мучает – со свету хочет изжить. Не по нраву зиме ни тепло, ни любовь, ни ростки новой жизни.

Зиму, говорят, одолеть непросто. Надобно сильным быть, ловким, отчаянным – в глаза холодной смерти заглянуть и не убояться.

Никто, конечно, в эти сказки давно не верил, да уж повелось так испокон: песни призывные для Весны петь; девкам наряжаться – выбирай, мол, Весна, к кому нынче прийти; парням в удали состязаться – бойся, зима, вон у нас сколько добрых молодцев.

Ни в жизнь бы не сумел сказать Колясик, как любил, когда деревенские бабы запевали долгие масленичные песни, а девчонки, сменив привычные джинсы на нарядные вышиванки, водили хороводы. Более же всего Колясику нравилось, что он мог без утайки смотреть на одну из этих девчонок, на Любашу.

Любаша была первая красавица на деревне. Все парни на неё заглядывались. Колясика Любаша, понятное дело, не замечала. О существовании его она, конечно, знала, всё ж таки в одном классе учились, но обращала на него внимания не больше, чем на какого-нибудь комара, а с комаром не то что здороваться, на него и глядеть не нужно.

Дошёл Колясик до дома, куртку скинул и только хотел ботинки снять, как в дверь постучали.

– Соседка, – подумал парень и привычным движением распахнул дверь. Даже если бы деревенский голова Егор Карпыч вдруг хлопнул Колясика по плечу и назвал сынком… Да что там Егор Карпыч! Даже если бы хромая бабушка Колясика вдруг отбросила костыль и пустилась в дикую плясовую, он и вполовину бы так не удивился! На пороге стояла румяная, невыразимо прекрасная Любаша и смотрела в упор на Колясика своими ясными глазами.

– Ну… Здравствуй, Колясик. Идём со мной, – только и сказала девушка.

Колясик шагал по деревне, и по левую руку от него шла Любаша. Одуревший от нежданного чуда, он всё не мог понять, радоваться ему или нет.

О Любаше Колясик и не мечтал. Даже сны про неё себе глядеть запретил. Девушка была из другой жизни, и Колясику привычно было смотреть её как кино по телевизору, где, как водится, всё ярче, чем в настоящей жизни. Холёная, всеми любимая, сияла она, словно солнышко весной, и поглядывал на неё Колясик лишь украдкой, чтобы ненароком не ослепнуть.

Колясик был человек простой и любил, чтобы всё было как положено, по заведённому порядку. Так, например, он свято верил, что хлеб нужно сеять, когда лопаются у берёзы серёжки. Что блин на масленицу должен быть тонкий. Что плетью обуха не перешибёшь. В этом Колясик был уверен так же, как и в том, что за зимой следует весна. Потому-то от появления Любаши Колясику прямо не по себе стало. Это как в путь отправиться, на дорожку не посидев. Только страшнее.

– Гляди ж ты! И правда привела! – смешливо воскликнул статный парень. Мирон. Видным он был, по нему все девчонки в деревне сохли. С ним ещё Евсей – школьный умник, и Инна – Любашина всегдашняя подружка. Известная компания. При них ещё Машенька, сестрёнка Любаши. Скромная до невозможности, ходила она за сестрицей хвостиком, потому как своих подружек не имела.

– Говорила же, приведу! – с вызовом ответила красавица. Парни загоготали.

– Пошли уже! Мне выступать скоро, – Любаша подхватила Колясика под локоть и потащила к площади.

Ничего-то Колясика не радовало. Холод стоял не по-весеннему жуткий. Бабы на морозе петь отказались, потому решено было взять с клуба колонки. Дурно заорала старая запись, девчонки хоровод всё только для галочки пробежали. Любаша Колясику так глазки строила, что даже с ритма сбилась. Блины и те нынче не вышли.

– Валил бы ты отсюда, мормыш, – буркнул вдруг Мирон. Любашины проделки, видать, даром не прошли.

– Меня Любаша позвала, – сказал Колясик.

– Тупой ты, что ли? На слабо я её взял. На спор она тебя позвала.

На спор, значит…

Колясик насупился. Словам Мирона он почти не удивился, но нутро его ощутимо кольнуло обидой. Гордым Колясик не был, но какое-никакое достоинство имел.

– Меня Любаша позвала, – повторил Колясик. – Никуда я не пойду, пока она сама меня не отправит.

Колясик говорил редко и мало, поэтому слова его прозвучали, как ни странно, весомо.

Инна глуповато захихикала, Евсей на Колясика посмотрел снисходительно, но с интересом.

– Ну всё, мормыш, сам напросился, – злобно просипел Мирон и ухватил Колясика за грудки.

Машенька испуганно пискнула. Колясик зажмурился в ожидании расправы, вырваться из ручищ Мирона он при всём желании бы не смог.

– Мироша, оставь! – к ним подлетела раскрасневшаяся от мороза и танцев Любаша. Говорила она строго, но смотрела на Мирона с плохо скрываемой весёлостью.

Любаше по-женски льстило, какой эффект имела её шутка: один без её ведома отойти не смел, второй бесился от ревности. Мирон тем временем рук не разжимал, только хватку ослабил.

– Весна-то нонче нейдёт! – досадовал незнамо откуда выросший перед молодёжью мужичок. – Нейдёт, говорю, весна-то!

– Тебе чего, дед? – бросил Мирон. Дедом того назвать можно было с большой натяжкой, да и то только за седую копну.

– Обозлилась теперь зима-то, говорю! Не пускает девицу-весну к людям, держит в заточении, куражится! Не видать людям весны, не видать тепла, всё теперь уж кончится… Всё… Кончится… – дед страшно таращил глаза и, растопырив пальцы, шёл на Любашу.

– Сумасшедший! – понял Колясик.

Любаша в страхе отшатнулась.

– Ты ж пьянь поганая! – Мирон отпихнул Колясика и мощным толчком опрокинул жуткого мужика. Перепуганная Любаша ухватилась за руку Мирона и удалилась со всей своей свитой.

Колясик уходить не спешил.

– Весну-то, говорю, надо вызволять. Кабы нашёлся такой молодец, что Зиму одолеет… – осёкся седовласый мужик. Колясик взглянул ему в глаза и замер. На него пристально смотрел совершенно вменяемый человек.

В сказки Колясик не верил. В то, что сивый – больной, тоже. Опять обман? Явятся сейчас Мирон с Евсеем да начнут ржать. Станешь тут мнительным после всего, что за день случилось.