– Да, Охин. Теперь все будет хорошо.

Бут вдавил кнопку звонка и старательно пошаркал ногами по колючему придверному коврику, счищая грязь, налипшую на подошвы грубых ботинок. Резкая трель шрапнелью разорвала уютный покой квартиры и осыпалась где-то вдалеке. Бубнил телевизор. Послышались лёгкие шаги. Бут улыбнулся. Не губами даже. Сердцем. Тихо звякнула заслонка глазка – смотрит, проверяет, молодчина. Лязгнул засов, ржавая дверь отворилась. Уна сияла как капля росы, глядела радостно. Каждый день встречает его с работы и каждый день вот так сияет. Откуда столько света?

Бут вошел в тесную прихожую, потрепал дочь по щеке. Показал пальцем на дверной глазок, потом на Уну. Поднял большой палец.

«Молодец. Всегда смотри».

«Помню! – Уна кивнула. – Ужин?»

«Ужин».

Он с трудом расстегнул бурую рабочую куртку, повесил на гвоздь. Стянул ботинки. Прошёл в единственную в квартире комнату, где они и спали, и готовили, и ели. И молча плакали, и беззвучно смеялись… Редко. Всё в ней. Вся жизнь вне завода. Его долгая и её короткая.

Положил на стол сумку с ежедневным пайком. Уна бросилась к ней воробушком – такая же шебутная, маленькая и хрупкая в своём простом коричневом платье. Распотрошила холщовую торбу, выложила консервы, кусок хлеба, завёрнутый в тряпку, пакетик чая, два кубика сахара. Разожгла горелку, выскребла гущу из жестянки в старую кастрюльку, щедро разбавила водой.

Бут наблюдал за её хлопотами, сгорбившись на колченогой табуретке, упираясь локтями в стол. Вся в мать. Смекалистая. С водой вон целую систему напридумывала – тряпочки какие-то, песок, зола. Нацедит в бутыль, а потом переливает туда-сюда, фильтрует. Всё одно чище, чем ржу из-под крана пить. Только толку-то от той смекалки? На работу не берут, здоровье слабое.

Уна поставила перед отцом жестяную миску с похлёбкой, подвинула куски хлеба. Водрузила на огонь мятый чайник.

«Как день?» – спросила пальцами торопливо.

«Обычно».

«Расскажи!» – в жестах и во взгляде просьба, любопытство.

«Начальник приезжал. Большой, – Бут вздохнул, покачал головой. – Говорил, говорил, говорил. Час говорил. Столько слов. Зачем?»

«Хорошее обещал?»

«Да. Не верю. Всегда обещает».

Дочь вдруг мечтательно улыбнулась.

«Если ты целый день говоришь. Что говоришь?» – спросила она.

Бут усмехнулся. Ишь какая! Целый день говорить. У него и слов-то столько не наберётся. Это начальники могут часами языком трепать, времени не считая, за словами не следя. Сыплют и сыплют, сыплют и сыплют. Или эти, по телевизору, певцы и балаболы. Разодетые в пёстрое. В яркое. Всё время поют и говорят. А он что?

«Выключи», – кивнул на телевизор.

«Почему? – удивилась Уна его хмурому выражению лица. – Пусть. Весело».

Потом всплеснула руками, замахала ладошками перед лицом отца.

«Илу ограбили! Улица. Шла. Паёк забрали. Она плакала, плакала, плакала», – Уна покрутила кулачками перед глазами и посмотрела жалостно.

Бут поджал губы. Вот ведь нелюди… Последнее, трудом и потом заработанное, и то отбирают. И никакой защиты. Ничего не сделаешь. Иле полиция не поверит, а кроме неё, никто свои слова на это тратить не будет.

Взял свою миску с похлёбкой, кусок хлеба. Встал из-за стола и вышел из квартиры в общий коридор. Длинный, тёмный. Скудно подсвеченный тусклыми грязными лампочками. Оно и лучше. Нищета не любит яркий свет. Или наоборот. Яркий свет не любит нищету.

Бесконечные ряды дверей по обе стороны коридора. Такие же ржавые, облупленные, как и у него. За которыми такие же ржавые и облупленные, никчёмные жизни.

Ила открыла дверь не сразу. Посмотрела на соседа сухими воспалёнными глазами. Старая уставшая женщина. Коричневое платье, грубые башмаки, стальной ошейник, блокирующий речь. Кожа да кости. Жира на их пайке не наешь, всё на работе сгорит. За её спиной серая унылая комнатёнка. И заходить не надо, чтобы представить. Скрипучая железная кровать, стол, табурет. Душ и сортир за клеёнчатой шторкой.

Бут протянул миску и хлеб.

«Бери».

«Зачем?» – еле шевеля пальцами, спросила Ила.

«Ограбили. Надо есть. Бери», – одной рукой трудно объяснять.

Ила дрожащими руками забрала похлёбку, посеменила в комнату. Вернулась, взяла бережно грубую шершавую руку Бута в свои морщинистые ладошки. Словно всё душевное тепло пыталась перелить из себя в него. Посмотрела заблестевшими от слёз глазами. Он кивнул, развернулся и ушёл. А она так и глядела ему в спину, стоя в жёлтом прямоугольнике дверного проёма. Спасибо не успела сказать. Да разве этого короткого жеста хватит, чтобы отблагодарить за такой подарок? Бут свой паёк с дочерью делил. Кто не работает, тому питание не положено. Хоть сколько кредитов ни предложи. Вот и получилось так, что после смерти жены Бут тянул на себе Уну. Довольствовался с ней теми скудными крохами, которые каждый день давали на заводе. Всё старался побольше ей, поменьше себе. Надеялся, что окрепнет. Куда там… Медицинский талон тоже ей отдал. Шесть посещений врача в год. Для одного-то в его возрасте мало. Всё-таки давно уже не мальчик.

А Бут шёл по коридору обратно домой, краем глаза глядя на ржавые двери, цепляясь за них взглядом, как ладонью за торчащие в перилах кривые гвозди. Вот ведь ирония. Живёт тут самая что ни на есть беднота. А воруют чаще всего именно у них. Немудрёную мебель, горелки, запасы, если кто сумел собрать. Поэтому и ставят соседи себе железные двери. Берегут добро. Телевизоры – главная добыча. Смешно звучит. У нищих, да телевизоры! А это, можно сказать, их единственная радость в жизни. Послушать, как другие говорят друг с другом. Посмотреть, как живут. Вот и Бут после смерти жены скопил кредитов и сменял их на крошечный пузатый телевизор. Цветной. Чтобы Уна хоть на экране увидела, какие краски в мире существуют. А то вокруг них только серые стены да бурые робы. Даже небо редко бывает синим в рабочих районах. Пачкается быстро.

Открыв отцу дверь, босоногая Уна поспешила вернуться на кровать, сесть, прижав колени к груди, обхватить их руками. Маленький тёплый уютный комочек счастья. Показывали её любимый сериал.

Бут скользнул за серую клеёнку, отделяющую душевую от комнаты. Сложил одежду на табурет, включил хриплый душ, плюющийся тёплой ржавой жижей. Скребя мочалкой по рёбрам, слушал бубнёж телевизора.

– Ах, дорогая! Моя бесценная, моя единственная! Твои глаза словно бриллианты! Твои губы словно кораллы! Твои поцелуи слаще самого изысканного десерта! Я больше не могу без тебя, о моя Белликаринда! Стань моею, или я убью себя!

– Ах, мой возлюбленный Ривальендо! Сколько бессонных ночей я ждала этих слов! Посмотри, как вздымается моя грудь, приложи к ней ладонь, почувствуй биение моего влюблённого сердца! Прижмись к моим пылающим губам!

– А-а-а-а мы прерываем трансляцию сериала «Сладострастная любовь» на р-р-рекламу! Вы уже успели приобрести супер-пупер-дупер уникальный, эксклюзивный, удивительный, дизайнерский, безусловно, абсолютно, стопроцентно необходимый всем и каждому…

Душ протяжно рыгнул и зафырчал, отхаркивая грязную воду. Бут так и не услышал, что ему так абсолютно необходимо приобрести.

Как глупо. Столько слов. Зачем? Почему нельзя просто сказать «люблю»? Словно эта вербальная расточительность изменит смысл одного короткого слова. Зачем кричать про какую-то ненужную ерунду, будто в ней смысл всей жизни? В этом вся суть богачей. Сорят словами направо и налево. Что для них эти слова? Пыль? Они не копят скрупулёзно кредиты, чтобы однажды поменять их на несколько минут разговора. Важного, нужного. Такого, который изменит их жизнь к лучшему. У них и так всё уже хорошо.

Бут вылез из душевой, осторожно ступая по холодному полу. Лёг на свою лавку, натянул одеяло до подбородка. Уна похлопала в ладоши, привлекая его внимание. Он повернулся на бок, приподнялся на локте.

«Папа. Остров! Зелёный! Красивый! Вода кругом. Океан», – вот ведь болтушка, тараторка, пальцы мелькают, не успеваешь следить. Уна обожает пересказывать ему серии. Сначала впитывает в себя эту пёструю, яркую красоту сама, словно губка, а потом выплескивает на него. Насмотрится на лаковых актёров, наслушается допьяна, окунётся в чужую реальность, как в тёплую пенную ванну. Как бы ей самой хотелось вот так, как они, говорить, говорить, говорить красивые слова, жить красивой жизнью. Как тоскливо ей молчать, пытаться передать свои мысли торопливыми жестами, выудить из убогого арсенала нужные слова, чтобы продолжить ту чудесную историю, приманить её в свой мир. И она спешит, плетёт тонкими пальчиками рассказ, словно танцует руками. Рассказывает отцу увиденную сказку. А Бут и не понимает толком, о чём она. Смотрит на дочерино лицо и улыбается. Сам он не горазд болтать. От многолетней работы на заводе пальцы скрючило, перекорёжило. Пару слов бы связать и то хорошо.