«Спи», – показывает он ей.

«Спокойной ночи!» – улыбается она в ответ и ёрзает в кровати, устраиваясь поудобнее. Кровать жалобно скрипит.

Утром, как обычно, Бут пошёл пешком на завод. Кто и когда так умно придумал перетрясти города – уже и не вспомнить. Теперь каждый занимает положенное ему место. Рабочая беднота в районах вокруг заводов. Пашут по двенадцать часов в сутки в их смрадных, душных утробах. Живут в стылой плесневелой тени высоких фабричных стен. От завода до дома пешком. Экономия времени и сил.

А там, дальше, за колючей проволокой, за бетонными заборами, совсем другая жизнь. Для тех, кто поумнее оказался, посмекалистей. Кто экзамен смог пройти, самый важный, в шестнадцать лет. Кто оказался зерном, а не плевелом. Про жизнь за стеной Бут не знал ничего. Да и будь желание, не смог бы посмотреть даже одним глазком. Шаг за периметр, и ошейник взорвётся, раскидав любопытную голову склизкими ошмётками. За поведением следят строго. Куда не положено – не ходи, не бузи, вне завода толпу не собирай. Иначе полицай увидит, кнопку нажмёт, и нет тебя. Баста. А за забором, наверно, жизнь, как у Уны в сериале. Сплошь роскошь да болтология. Сам-то Бут на экзамене в восемь лет срезался, и его определили в рабочий класс. И успокоился как-то со временем. Нет, можно, конечно, продолжать пытаться. Жилы рвать, чтобы за периметр тебя выпустили. У станка выкладываться, потеть, кредиты копить. А потом поменять их на полчаса разговора хотя бы и пойти к начальству. Объяснить, так, мол, и так, прошу повышения по службе. Пройти собеседование. Начальство-то язык жестов не понимает, не его беда. И потихонечку выбиться в бригадиры. У них и паёк получше, и льгот побольше. И говорить они могут каждый день три часа – это Бут точно знал. А вот что дальше, какие там перспективы – это уже загадка. Да и не к чему её разгадывать. Он даже до бригадира дотянуться не смог. То по молодости и неопытности отказывали, то потом женился и все накопленные кредиты стал на семью тратить. Так и прожил жизнь.

За Уну обидно. Она девчонка смышлёная. Первый экзамен с лёгкостью выдержала. Четыре года потом училась в интернате. Бут помнил, когда они с женой приходили на выходных Уну навещать, уж она болтала без умолку! Голосом разговаривала, не пальцами. Детям до шестнадцати лет блокировку речи снимали на территории интерната или детского сада. Вот чудо-то было, голос её слышать! Говорит, говорит, говорит, смеётся, радостная. Они с женой очень надеялись, что хоть дочка вырвется из заводской тени, поживет где-то там нормальной жизнью. А на втором экзамене, в двенадцать лет, Уну забраковали. Сказали, мол, здоровье не позволяет продолжать обучение и рассчитывать на перспективу. Она и правда слабенькая была. Поздний ребенок. В обмороки падала иногда. Даже интернатовские харчи не помогли, хотя говорила, что кормят их хорошо. Шоколадку дают по пятницам. Она эту шоколадку в кармашке прятала и им потихоньку в руки совала: «Возьмите, попробуйте! Вкуснятина же!». Маленькая такая плиточка, два на два сантиметра. Попробовали они один раз – сладость невозможная весь рот обволокла, даже и не объяснишь, что за ощущение.

Потом, после экзамена, забрали они дочку домой. Думали, сами смогут откормить да подлечить. Пусть хоть не сразу за стену уедет жить, как планировали, а потом, позже. На работу устроится и будет копить на собеседование. А там, глядишь, и выбьется в люди. Так, в заботе о дочери, и не заметил Бут, как постепенно угасла жена. Свой медицинский талон она тоже Уне отдавала и как могла скрывала от семьи коварную болезнь, точащую её голодным червём. Остался Бут с пятнадцатилетней Уной один. Шесть лет с тех пор прошло, а жизнь их к лучшему не поменялась. Там и топчутся, где застряли.

У проходной Бут встретился глазами в толпе со своим соседом Сином. Тот помахал ему радостно, кивнул в сторону плаката с надписью «Собеседование», показал большой палец. Сину оставалось пройти всего одно до уровня бригадира. Он все силы пускал на то, чтобы быстрее продвинуться по службе. Кредиты копил, как полоумный. Паёк на заводе специально не покупал, экономил. Жили с женой на её фабричных харчах. Как жизнь в нём держалась, чёрт знает. На чистом упрямстве, видимо. За двадцать лет прошел пять ступеней. И вот последний рывок сегодня, значит.

Син протолкался через молчащую толпу к Буту, впился радостным, пытливым взглядом в его лицо.

«Пойдешь?»

«Да».

«Много накопил?»

«Час».

«Хватит, – Син кивнул уверенно. Он-то точно знал, сколько времени вся эта процедура занимает. – Я – два часа!»

«Удачи!»

Собеседования проходили раз в год в течение недели. Кто успел записаться заранее, тому назначают дату и время. Кто не успел – ждёт ещё год. А если запишешься, а минуты разговора за кредиты заранее не купишь или не придёшь по какой-то причине, то всё, пиши пропало. Пять лет пропускаешь. Пять лет без надежды – это чертовски долго. Что будут спрашивать – никто не знал. Нельзя обсуждать. Да и не передашь жестами всех вопросов. Язык жестов, он скудный. Скомканный, сжатый, урезанный, как заводской паёк. Только и надежда на то, что не забыл те слова, которые выучить успел. Успел услышать и понять их значение во взрослой немой жизни. У начальства что-то подслушать, что-то по телевизору – дурному ящику, бестолковому.

Толпа рабочих в одинаковых коричневых робах просачивалась ржавой струйкой через проходную и растекалась по заводским цехам, застывая перед своими станками. Раз в час появлялся бригадир, коротко выкрикивал чьё-то имя, и очередной охотник за удачей спешил в кабинет менеджера, спешно доставая из потайного кармашка или из вонючего ботинка ключ-карту, которая разблокирует его голос, снимет с ошейника блок молчания, даст шанс попытать счастья.

Бут работал уже шестой час, отлаженными до автоматизма движениями дергал за рычаги, крутил вентили, подкладывал чугунные болванки в прожорливую механическую пасть. В такие моменты он и сам ощущал себя станком, способным только скрипеть, лязгать и шипеть. Немой шестерёнкой в гигантской машине. Только вот у шестерёнки не должно так остро болеть в груди.

Он сморщился, схватился рукой за сердце. Махнул наблюдающему, показывая, что нужно отойти к врачу. В медпункт добрался как в тумане, скривив лицо от боли и согнувшись.

– Что болит? – коротко спросил врач. Ошейник на нём был, да жил он не в рабочем районе. Куда там. Такие за стеной живут, костюмчики покупают под белые халаты.

Бут в ответ показал на грудь.

– Где талон?

«Дочь».

– Без талона ничего не могу сделать, – врач смотрел хмуро.

«Дочь. Болеет. Давно. Талон ей. Потратила», – пальцы не слушались.

– Давно болит?

Кивок.

– Тошнота? Головная боль?

Кивок.

– Я правда не могу ничего сделать без талона, – врач кивнул на камеру, презрительно смотрящую выпуклым чёрным глазом из угла кабинета. Смущённо зашуршал бумажками, полез зачем-то в ящик стола.

«Сколько жить?» – просто спросил Бут.

– Как повезёт… Освобождение от работы на сегодня выпишу.

Бут, сжав зубы, попытался встать со стула.

– Вы уронили, – неожиданно сказал доктор и кивнул куда-то на пол.

Бут удивлённо посмотрел вниз и увидел маленькую овальную голубую таблетку. Медленно наклонился, сделав вид, что завязывает шнурки на ботинках. Стиснул зубы – от боли потемнело в глазах. Вслепую пошарил пальцами по полу, нащупал таблетку, сжал в кулак. Уходя из кабинета, повернулся и благодарно кивнул доктору.

– Под язык, – еле слышно шепнул тот.

Таблетка холодом растеклась во рту, добралась до сердца, немного ослабила тугой узел, скручивающий всё нутро. Бут отдал записку из медпункта бригадиру и побрёл в сторону проходной, силясь сообразить, что же теперь делать. Воровато озираясь – не видит ли кто – нащупал ключ-карту, зашитую в обшлаге куртки. Шестьдесят три минуты разговора, так в банке сказали, когда он карту брал. Целое состояние. За таким сокровищем охотников много. Даже свои, сослуживцы, не побрезгуют огреть чем-нибудь тяжелым по голове и украсть этот маленький кусочек пластика. За шестьдесят три минуты можно много чего полезного сторговать: одежду, одеяла, обувку поновее. А Бут всё мечтал на собеседование их потратить, чтобы хоть на старости лет паёк побольше получать. Глядишь, исхитрились бы с Уной откладывать по чуть-чуть припасов. Так, после его смерти, она бы голодной не осталась какое-то время. Но какой теперь смысл? Иллюзий Бут не строил, понимал, что с больным сердцем долго не протянет. Много таких повидал на своём веку.