У забора за проходной в луже собственной мочи и крови лежал, скрючившись, Син.

– Мрази! – кричал он, захлебываясь кровавой слюной. – Зачем вы нас затыкаете? Почему вам можно говорить, а мне нельзя? Почему? Бут! – Син заметил подошедшего соседа. – Бут! Это херня всё, друг. Им не нужны наши слова, это не та валюта. Это мелочь, дешёвка, перхоть для них, Бут! Ты ничего не купишь за свою перхоть!

Стоявший неподалёку охранник нажал на кнопку, и голова Сина взорвалась багровым фейерверком, обдав Бута тёплыми брызгами.

– Собеседование не прошёл, – хмыкнул охранник, – нервишки сдали. А ты вали, не стой на месте.

Бут спешно развернулся, вытер рукавом кровь с лица и поспешил домой, осторожно переставляя ноги, словно боясь, что от быстрых шагов сердце будет биться о рёбра и расколется раньше времени.

Всё, о чём кричал Син, Бут и так знал прекрасно. Уж каким дураком надо быть, чтоб не догадаться? Они просто мелкие коричневые муравьи, ползающие в сырой бетонной яме, умирающие за станками, воспроизводящие новых коричневых муравьёв. И никогда им из этой ямы не вылезти – там, сверху, всегда найдут способ щелчком сбить слишком ретивое насекомое обратно в яму. Что они могут сделать против системы? Кто услышит немых, если никто не хочет их слышать? Но что ж теперь? Помирать? Ведь есть надежда всё-таки. Призрачная, расплывчатая, туманная, невероятная. Но есть. Вдруг получится? Просто у других раньше не получалось, а у кого-то получится. Невозможно же по-другому. Как без надежды-то?

У подъезда Бута догнала Ила. Посмотрела на его серое лицо, сокрушённо покачала головой. Крепко взяла под локоть и повела в дом, стараясь приноровиться к его тихим шагам. На площадке третьего этажа остановилась, настойчиво подёргала Бута за рукав, чтобы обернулся.

«Работа есть. Фабрика. Одежда. Одна умерла. Ищут новую. Уна», – медленно, старательно показала она, чтобы Бут наверняка понял.

«Слабая. Как?»

«Сможет. Легко. Завтра приходит. Фабрика. Встречу. Слова есть?»

«Есть».

Ила торопливо сунула руку за пазуху, вытащила маленькую консервную баночку каши, сунула Буту в карман. Решительно поджав губы, строго посмотрела на него. Бери, мол. Проводила до двери и ушла восвояси.

Бут надавил на кнопку звонка, привалившись к дверному косяку. Уна отворила, сияя бледным личиком, как утренний цветок. Увидела измученное лицо отца и сникла, увяла.

«Устал. Спать», – Бут тяжело прошёл в комнату, выложил на стол из кармана банку с кашей. Лёг, не раздеваясь, на лавку. Хорошо, что Илу встретил. Так бы осталась дочка без ужина. Паёк на заводе он сегодня не забрал.

«Папа?» – встревоженно спросила Уна.

«Завтра. Важно», – ответил он, закрывая глаза и проваливаясь в сон.

Утром Уна уже ждала его, подогрев вчерашние консервы и заварив чай. Не ужинала без отца, не привыкла.

Бут с трудом встал с лавки, чувствуя, как боль липким холодным осьминогом тянется от сердца к шее, к ногам. По всему телу. Сел за стол, посмотрел на дочь.

«Завтрак. Потом пойдем. Фабрика. Ты. Работа».

Уна улыбнулась обрадованно. Она давно хотела отцу помогать, да её дальше проходных и не пускали, видя толстенную медицинскую анкету.

На улице она крутила головой, словно птичка на ветке. Давно уже не выходила, отец запрещал. Боялся, что обидят. Глядела радостно на серые стены жилых блоков, на замызганные окна, отражающие грязное небо. Будто это не нищий рабочий район, а та сказочная яркая жизнь из телевизора: жёлтые дома, пронзительно-синее небо, зелёные деревья. А тут – ни дерева, ни травинки, всё в бетон закатано. Всё серо. И только рабочие-муравьи бурыми шеренгами стекаются к своим заводам.

У проходной ткацкой фабрики, в стороне от толпы работниц, вяло толкающихся в очереди к турникету, их уже ждала Ила, переминающаяся с ноги на ногу, выглядывающая знакомые лица поверх голов. Заметила, подбежала, потянула Уну за руку.

«Подожди», – Бут поднял ладонь. Отвернувшись от проходной, достал из потайного кармашка в обшлаге ключ-карту, потянулся к слоту на ошейнике Уны. На её худой тонкой шейке встревоженно билась голубая венка. Вставил карту в слот, взял дочь за плечи, посмотрел в глаза.

«Иди. Удачи».

– Папа? – Уна шумно выдохнула, словно вынырнула из воды. Глаза округлились от удивления и восторга.

«Иди. Время», – настаивал Бут.

– Папа, подожди, пожалуйста! Мне так много тебе сказать надо! Хоть пять минут! Послушай, папа!

«Иди!» – он нетерпеливо подтолкнул её к проходной.

Ила схватила Уну за запястье, потянула за собой, тревожно оглядываясь на Бута. На его мертвенно-бледное лицо, на синие губы. Затащила девушку в толпу работниц в коричневых платьях, настырным муравьём протиснулась через турникет, побежала к входу в здание.

«Удачи, муравьишка моя…» – устало подумал Бут, приваливаясь спиной к железной фабричной ограде и глядя на удаляющуюся светлую дочерину макушку. Улыбнулся. Сердцем. Ну а как без надежды-то?

Кровь пульсировала в обмотанных мягкими веревками кистях. Мия считала удар за ударом. Тук-тук, пропуск, тук… Тяжелый груз на каждом суставе тянул пальцы вниз так, что ей казалось, скоро они станут длинными как корни, коснутся земли и врастут в нее. Кожа начала неметь, и пульс ощущался все слабее. Но девушка молчала и прислушивалась к каждому движению внутри себя. Весь мир сейчас – это боль и легкие толчки крови в растянутых до предела сосудах. Все остальное – темнота и тишина.

С лестницы послышались тяжелые шаги и сопение. Отец Пеларатти вернулся. Веревки соскользнули с пальцев, заскрипела, открываясь, жестяная крышка баночки с мазью. Горький резкий запах трав разлился в воздухе, шершавые руки священника втерли жирную мазь в бесчувственную кожу кистей.

– Вот так, – приговаривал отец Пеларатти. – Сейчас кровь вернется, слишком долго держали, я же просил тебя говорить раньше!

Онемение и правда прошло, сменившись теплом. Оно почти обожгло, закололо иглами. Мия улыбнулась. Ей нравилось это странное ощущение. Ей нравилось любое.

Пеларатти взял в руки ее тонкие пальцы, такие длинные и гибкие, словно зеленые ветки. Но при этом сильные, способные сжимать струны и смычок много-много часов. Она его произведение. Растяжки, упражнения, боль, приносимые изощренными изобретениями – малая цена за безупречность. Эти руки – совершенство. И все же они лишь инструмент.

– Прекрасно, – прошептал он. – Теперь завтрак, прогулка и играть.

Он отвел Мию наверх. Раз, два, три… Восемнадцать ступеней. Прохладная сырость каменного подвала сменилась сухим летним воздухом. Налево кухня – звон посуды, направо выход на улицу – дверь открыта, со сквозняком долетает запах нагретой душным зноем травы.

Отец Пеларатти исчез, шаги его растворились в глубине дома, а Мию уже подхватила Бити – ее личная служанка. Брать за руку, касаться кожи запрещено, потому Бити потянула девушку за рукав. Говорить попусту тоже нельзя. Служанка не раз была наказана за это. Теперь она молчала. Мия тоже не пытается заговорить с ней. Сейчас вся она слух, вибрации звуков чувствует даже через кожу. Скрип половиц, шорохи травы за окном, мягкий шелест платья служанки. Так она и видит.

Бити переодела ее, умыла и покормила с ложки. Как всегда – каша и вареные овощи. Наверняка Мия смогла бы сама и поесть, и одеться. Она слепая вот уже шестнадцать лет и привыкла, научилась бы видеть руками, ориентироваться в доме по памяти. Но отец Пеларатти против. Ей разрешено только слышать. А руки – только чтобы играть. Все остальное – лишь крайняя необходимость. Наверное, он мог бы закрыть ее в пустой комнате и оставить наедине со скрипкой. Мия вздрагивает. Раньше так и было, но она стала болеть. Нет, все-таки он добр.

После завтрака – недолгая прогулка по саду. Бити вела ее, легко придерживая за край рукава. Дорога одна и та же, знакома до мелочей. Мелкие камешки под ногами, потом мягкая трава. Через десять шагов можно посидеть – там, где начнется прохладная тень от дерева.