Он говорит медленно, очень-очень тихо. Но она слышит его слова будто внутри головы.

– На этом свете полно людей, с которыми поступили несправедливо. Они болеют и умирают, ничего не получив взамен. Свою цену платят даже те, кто считает себя счастливчиком. Даже те, кто не знает об этом. В итоге каждый из нас потеряет все. Твоя плата велика. Но ты получила за нее несоизмеримо больше. И да, это плохое оправдание для мира, но скажи честно, ты отказалась бы от скрипки теперь, если бы могла выбирать?

Он ушел. Отставив Мию одну. Щеки ее горели. Руки ее судорожно шарили вокруг в поисках скрипки. Нашла. Прижала к себе. Потрогала свежие струны.

Новая мелодия была тихой и тоскливой. О потерях и одиночестве.

Она так отчаянно хотела видеть, а музыка показывала лишь обрывки, лишь огоньки, но не солнце. Но Мия знала, что выбрала бы скрипку. Не раздумывая.

К Пасхе Мию готовили специально. Она разучила столько подобающих мелодий и гимнов, что могла бы играть сутками без перерыва. Темное платье делало ее похожей на монахиню. Но во что ее одевали, она никогда не интересовалась. Мия ждала этого выступления с момента приезда. Оно было самым главным. И почему-то ей казалось, что там произойдет что-то чудесное.

Ее разбудили рано, солнце едва начало всходить. Отец Пеларатти вел ее за руку по каменной мостовой. Сырой утренний холод заставлял ежиться, но день, наверное, будет жарким. Рассеянный свет восхода ощущался где-то в уголках глаз. Хоть раз бы увидеть солнце таким, как во сне.

В церкви сладко пахло воском и ладаном. Каждый шаг отражался бесконечной гулкой высотой. Мия ощущала, как эхо улетает далеко вверх, и не могла представить размеров этого здания. Казалось, будто оно достает до облаков. А звуки ее музыки достанут сегодня до неба.

– Епископ скажет тебе, что играть. После проповеди, после хора. В самом конце. Ты же справишься? – голос отца Пеларатти дрожал от волнения. Он неумело обнял Мию в первый в жизни раз и тут же отошел. От неожиданности она не успела ответить.

Епископа она узнала по дыханию, по шагам. По легкому запаху дыма. Может, это запах горящих свечей?

– Что мне сыграть? – спросила Мия, не поворачиваясь к нему.

– Разве могу я тебя ограничивать? – в его голосе опять улыбка, но сегодня она грустная. – Ты сыграешь то, что нужно. Сыграешь как никогда. Мне так сказали…

Первая нота ее музыки звучит как продолжение затихающего голоса хора. Но их пение – о смирении и преклонении, а ее – о восхищении красотой всего сущего. В ее музыке продолжают перекликаться голоса, собираясь в один стройный звук и рассыпаясь вновь. Толпа ахает. Они боятся дышать, чтобы ничего не пропустить.

Но потом музыка меняется. Теперь она играет им о них самих. Играет о людях. Как всегда, со скрипкой в руках она видит, и видит гораздо лучше, чем обычным зрением. В этой мелодии есть и красота, но в глаза, в первую очередь, бросается отвратительное уродство.

Каждый смотрит в пустоту, как в отражение. В зеркало в руках изуродованной девочки. Видят себя нелепыми в этих праздничных нарядах, мелкие дела, занимавшие их головы, вмиг теряют всякий смысл. Остается пустота, стыд и сожаления. Половина прихожан готова сбежать, сбежать от себя самих. Но никто не шевелится.

В глубине зала, у стены, плачет отец Пеларатти. Он смотрит на пальцы Мии и вспоминает, сколько раз девочкой она плакала в подвале. Ей полагалось стать послушной механической игрушкой, инструментом, красиво воспроизводящим мелодии. Но, кажется, он сделал что-то не только с ее телом, но и с ее душой.

От слез все вокруг расплывается, а руки дрожат. Горячий воск свечи в его руках закапал на пальцы и одежду, и он поставил ее на алтарь. Утерев лицо рукавом, он прислонился лбом к холодному камню колонны. Эта музыка прекрасна, но почему так мучительна?

Свеча медленно наклонилась и упала с алтаря.

Мия устала. Ее длинные пальцы онемели. Скоро она закончит. Последняя часть мелодии – о покое. И о прощении. За то, что сделали с ней, за то, что делают с собой. Музыка вновь взмывает вверх и наконец-то достигает неба, приливами эха отвечая откуда-то из-под самого свода.

Упавшая свеча расплавилась на полу. Огонь, тихо тлея, черной змеей ползет по длинной ковровой дорожке, подбирается к деревянным креслам. Кто-то замечает дым, но толпа лишь отходит от него, не пытаясь найти источник и потушить. Музыка так захватывает, что оторваться от нее никто не в силах. А это лишь легкий дымок. Сейчас мелодия закончится и вот тогда…

И вдруг в один момент тихо тлеющий огонь вспыхивает огромным ревущим пламенем. Наверное, где-то на ковре было разлито масло для лампад.

Мия чувствует запах дыма, треск огня, как шепот епископа что-то успокаивающе говорит ей на ухо. Она не останавливается, она играет дальше. Пламя взметнулось вверх и разошлось в стороны, накрывая храм, словно крылья страшного дракона.

Окна и двери храма отрыты, но никто не побежал наружу. Люди подступали к Мие, будто она и должна их спасти. На их лицах не было страха. Все потому, что теперь Мия играла о свете. Огоньки свечей слились для нее в громадное золотое сияние, заполнившее все вокруг. Наверное, вот так и выглядит солнце. И это самое красивое, что она видела в жизни.

– Молодой человек, будьте, пожалуйста, аккуратнее. Ваш рюкзак чуть не сломал девушке очки, – пожилая дама поправила собственные очки в модной широкой оправе, можно сказать, солидарность. Ее голос, строгий и низкий, отчеканивающий все слова четко, будто клавишами старой печатной машинки. Таким муштровали благородных девиц в Смольном степенные и аккуратные до последней ниточки мадам. Ни одного восклицательного знака, и при этом сразу хочется выпрямить спину и подчинить любой команде. – Аля, будь добра, проверь еще раз время на билетах.

Девочка лет десяти в серебристом платье и блестками на лице быстро начала набирать что-то на смартфоне. Да что там Аля, само время должно было замедлиться, чтобы дама ни в коем случае не опоздала. Иначе с его стороны это будет ужасно дурным тоном.

Тот самый молодой человек снял рюкзак и отодвинулся от стоящей рядом с дамой (нет, леди, он решил про себя называть ее так) девушкой с виновато-потерянным видом.

– Простите, не хотел вам мешать. А хотите леденец? Мятный. Я вот обожаю мятные леденцы.

Девушка еще сильнее вжала голову в плечи и покраснела. Прошелестела что-то совершенно неразборчивое, безуспешно пытаясь найти путь к отступлению. Автобус был наполнен людьми до предела, осторожно ползя улиткой по Большой Морской. В узкие щели приоткрытых окон била жара, от которой петербуржцы недовольно хмурились и еще сильнее укутывались в плащи и бадлоны.

– Сейчас-сейчас. Та-ак… – он начал одно за другим открывать многочисленные отделения своего огромного потрепанного рюкзака. На нем россыпью блестели значки всех цветов и размеров. – Не здесь, хм. Может, тут? А-а, значит, точно там. Нашел!

На протянутой совсем бледной ладони конфета в помятом фантике.

Девушка смущается: на нем до безобразия рваные старые джинсы и розовая рубашка с принтом в виде разноцветных котят, на ногах выцветшие черные кеды, но улыбка незнакомца вместе со взглядом теплых серых глаз разрушает сомнения. Она берет конфету и сует в карман. Молодой человек поправляет рукой слипшиеся от жары золотистые волосы, почти достающие до плеч. Улыбается еще шире.

Тем временем пожилая Леди нетерпеливо смотрит в окно. Девочка пытается ее утешить. Остальные пассажиры стоят вплотную друг к другу и терпеливо переносят июньскую пробку – очередной отклеившийся от проводов ус троллейбуса или авария где-то на Невском. Их головы опущены, а в руках сверкают смартфоны: чаты, письма, интернет-магазины, книги и комиксы. Пока снаружи проносятся виды центра, а туристы восхищенно глазеют на каждый квадратный сантиметр.