Рыжий встал, поднял таз, выплеснул в темную траву.

– Джон – он, выходит, тоже не совсем настоящий, – задумчиво сказал. – Только ты – тут, а он – там.

– Я надолго тут? – это меня, признаться, очень волновало.

– Это должно было быть в твоем договоре.

– Я его не читал. Мама читала.

– Значит, ответ знает только мама.

– А мужик в агентстве?

– Его тут нет.

Когда все уснули, я вышел на улицу. Звезд не было, а луна висела крупная и желтая, без единого пятна. Дома луна напоминала искаженное криком лицо, это я точно помнил.

За пустошью не может быть только пустошь. Там наверняка есть что-то еще. Дорога. Гаражи. Дома. Машины. Магазины. Аптеки. Постояв еще немного, я развернулся. Напился из колонки, мечтая, чтобы там и вправду что-то оказалось, и упал спать. Мне снилось небо, набухающее волдырями.

Во второй день я попросил рыжего:

– Потренируйся со мной. Я понятия не имею, как махать этой палкой.

Он с сомнением покачал головой.

– Я не очень, я же говорил. Ты можешь, конечно, просто попытаться ударить меня этой штукой, а я буду от тебя бегать, так ты потренируешь ноги и меткость.

– А твой пластилин тебе не поможет?

– Тут – нет.

Я так и не потренировался. Вышел в пустошь и шел вперед под палящим солнцем, пока не оглянулся спустя несколько часов – и не увидел крыши домиков. Джон курил на самом краю лагеря и смотрел на меня, выпуская кольца дыма. Я подошел к нему, сел рядом. По траве ползали красные муравьи. Много.

– Не кусаются, – сказал Джон, когда я уже приготовился вскочить.

Сглотнул, вытер вспотевший лоб.

– Вы же знаете, что не имеете права удерживать меня тут против воли?

– Ты подписал договор.

– Вы отпустите меня, когда срок пройдет?

Он молча выдул дымное кольцо.

– Что будет на охоте?

– Охота.

– На кого?

Я подумал, он скажет что-то вроде «не твое дело» или «в договоре и про это был пункт, недоумок». Он затушил сигарету и сунул бычок в карман.

– На тебя, – сказал, вставая.

Я задержал дыхание.

– И… Кто будет охотиться?

– Ты.

Когда он говорил, что охота будет на третий день, он имел в виду «в полночь, когда второй день перейдет в третий», а я ложился спать в конце второго дня, считая, что у меня есть еще сутки, чтобы что-то придумать.

Проснулся я в воде. В темной вязкой воде, сползающей с черного неба. На вкус она была как земля, если бы земля была жидкая.

Луна издевательски плевалась желтым светом, и на поверхности воды я видел свое лицо: лохматая челка, дрожащие губы, готовые сложиться в позорное «мамочка». Вдруг вода дернулась, словно ее натянули, как простыню за углы. Раз, другой. Лопнули на поверхности несколько пузырьков – и что-то начало подниматься наружу. Я попятился, не в силах отвести глаз.

Из воды поднялся человек. Провел по лицу ладонью. Сплюнул под ноги.

У него было мое лицо. Он вытащил из-за спины нож, поднял к глазам, ухмыльнулся моим ртом и кинулся на меня.

– Не бойся, – сказал рыжий, прижимая к моей ноге тряпку, смоченную в чем-то, адски смердящем спиртом, – с первой охоты никто не приносит трофей. Я сходил трижды, прежде чем смог задеть этого паршивца. А он оставил мне вот это.

Он задрал штанину и показал шрам под коленом – полукруглый, будто кусок мяса оттуда просто вырвали.

– Он меня укусил, – оказалось, я угадал. – В пятый раз я тоже его укусил. Он очень смеялся.

Я лежал на кровати, и меня знобило. Раны ныли и дергали. На руках, на животе, на ногах. Я был как истыканная жареная курица, в которую всадили вилку сто раз подряд. Только из курицы кровь не текла, а из меня – да. Рыжий сменил уже две простыни. Они валялись теперь в углу. Пахло железом, пылью и деревом.

– Ха!

Дверь хлопнула. В домик влетел «ха», измазанный в глине по самые уши, и плюхнулся на кровать рядом со мной.

– Ух ты, ты прям в решето! Ну ты даешь!

Больше всего мне хотелось, чтобы они ушли. Я провалялся в темной воде, слушая, как насвистывает тот, второй, несколько часов. Меня вырвало, вокруг – мешанина воды, блевотины и крови. Наутро вода сделалась травой. Джон положил мне в карман деревянную бусину и сказал: «Умойся».

Лагерь просыпался, начинал шуметь, застучали друг о друга мечи. Когда рыжий пришел, я плакал, отвернув лицо от яркого, ненастоящего солнца – это была та же луна, только ярче.

«Ха» поднял на мне штанину и присвистнул.

– До мяса прорезал! Круто! Вот бы у моего тоже был нож, а.

Мне было плевать, что он говорит. Мне хотелось стошнить ему на лицо, лишь бы он заткнулся.

– А у моего знаешь чё? – продолжал Ха. – У моего ремень. С такой пряжкой, что жесть какая-то. Но он по мне уже почти не попадает. А недавно я у него отнял и так его самого отмудохал – ты бы видел!

Он наклонился ко мне так близко, что я мог разглядеть каждый прыщ на его лице. А было их много. Тошнота накатила снова, и меня вырвало на пол. Рыжий поднес к моим губам свою жестяную кружку.

– Пей. Вода поможет.

– Я хочу домой, – прохрипел я, отталкивая кружку. То, то сдавливало меня всего с самой ночи, вдруг исчезло, и меня скорежило в рыданиях. – Пошли вы все! Я просто хочу домой, мать вашу, блин, домой! Вы психи, сраные сектанты, уроды гребаные, я хочу… х-хочу…

– Победи его, – сказал Джон. Он стоял на пороге, и солнце светило ему в спину. – Победи его и уходи. А пока валяешься тут в соплях после первого же поединка – даже не заикайся.

Уходя, они сжигали оружие. Разводили большой костер в центре лагеря и швыряли туда свои мечи, кинжалы, булавы, куски арматуры. Израненные, сияющие от пота и восторга, они уничтожали оружие, выпивали последнюю кружку отвратительной местной воды, а потом одну за другой кидали в костер бусины – кто-то носил их в кармане, кто-то – на шее, кто-то на запястье.

Я скоро выяснил, что у всех они есть. У Ха – восемь, у психа-соседа с ножом – три, у рыжего – шестьдесят восемь. У меня – одна. Черная, теплая, она оттягивала карман и пахла кровью и проигрышем.

Теперь соседи со мной разговаривали, и, честное слово, лучше бы они молчали и дальше. Ха постоянно рассказывал про своего отца.

– А как-то раз я прихожу домой, и он говорит: где три тыщи из шкафа? И я ему: какие, блин, три тыщи?

Ха исчезал каждую ночь и возвращался с новой бусиной, а наутро говорил что-то вроде:

– Сегодня я избил его, и он не мог встать.

Или:

– Сегодня я выбил ему глаз пряжкой.

На очередное утро я спросил рыжего:

– Это звучит так, как будто он становится психом. В вашем лагере готовят садистов-психопатов?

Рыжий сказал:

– Ты поймешь.

Я нашел на свалке обломок жести и обернул один конец собственной футболкой. Снял с кроссовки шнурок, перетянул. Джон посмотрел и кивнул – видно, убогий кинжал казался ему лучше неподъемной трубы.

Теперь я тренировался постоянно. Местные стали замечать меня и предлагали подраться сами – и парни, и девчонки. Одна запомнилась мне особенно. Каштановые волосы в узле, сиськи, прыгающие под куском футболки – нижнюю часть ткани она, как и я, пустила на обмотку кинжала. Я запомнил ее, потому что она была совсем дикая. В первый раз она исполосовала меня своей заточкой, как кусок мяса, расхохоталась и сказала:

– А ты хорош, даже не ноешь!

Потом протянула руку и совсем другим, нормальным, тоном сказала:

– Мне кажется, я тебя видела там, снаружи. Ты не ходил на шахматы в «Ладью»?

Я ходил в том году, когда у мамы был очередной бзик по поводу того, что я не соответствую ее идеалам умного ребенка. Но девчонка уже тряхнула головой.

– Неважно. Ты так держишь свой ножик, как будто сейчас кинешь на землю и разрыдаешься. Не бойся. Тут нельзя умереть. Ну, если только тебя не убьет двойник.

– И что тогда?

– Тогда он вернется вместо тебя, что еще. Родители даже ничего не заметят. Такое случается. Кто не уходит через костер, те, значит, померли.