Выходит из метро, вываливаясь наружу вместе с течением – огромным потоком людей, одной из его ветвей. Они идут так быстро, что почти постоянно спотыкаются об него и чертыхаются.

– Куда прешь?!

– Смотреть нужно, куда идешь!

– !#?

Он искренне старается им не мешать, но он не любит спешить. Он любит чувствовать каждый момент, смотреть, наблюдать. Жить вместе с каждым мгновением. Он всего лишь часть этой огромной толпы – винтик в гудящем механизме этого города, его отдельный кусочек пазла.

Солнце бьет в глаза. Пахнет дешевым фастфудом и паленым асфальтом. А впереди настоящий муравейник. Высокий каменный муравейник с тысячами окон, проходов, мечущихся туда-сюда жителей. Свет бликует на его декорированным плиткой стенах, кричат дети.

Уже восемь вечера, а до сих пор светло. Белые ночи делают город почти идеальным курортом – жарко целыми днями, вся Петропавловка и Парк Трехсотлетия забиты любителями позагорать. Еще бы море вместо залива, а лучше целый океан. Чтобы мосты продолжались бесконечно и можно было ходить и ходить по ним и смотреть на волны…

Он проходит метров триста – идет вглубь каменных джунглей, хочет в них влиться. Почувствовать их материю, новую форму старого пространства – оно прогибается и натягивается вокруг многоэтажек, и он незаметно, мягкими движениями поправляет складки, чтобы оно не порвалось. Чтобы время не остановилось где-то там между пятнадцатым и шестнадцатым этажами.

В детской беседке, обхватив колени руками, сидит синеволосая девушка. Руки усеяны татуировками, в ушах широкие кольца, в носу одно маленькое. Виски выбриты.

Ее тело вздрагивает. И ему вдруг кажется, что эти вздрагивания повторяют пульс города, каждый его вдох и выдох.

Он снова роется в рюкзаке. Достает недавно купленные леденцы.

Тин живет в съемной квартире уже полтора года. Она приехала сюда, бросив все – взяв только маленький глянцевый чемоданчик и тубус с любимыми скетчами. В Белгороде оставила еще и тяжелое дурацкое имя – Валентина. Ей всегда сразу представлялась полная продавщица в «Продукты 24» напротив старой хрущевки – ее прошлого дома.

Но здесь все было иначе: новые лица, новые возможности. И это небо, которое совсем рядом. Будто уже отрываешься от Земли и становишься ближе к звездам.

Тин рисовала на новом графическом планшете, купленным на первую зарплату консультанта цифрового супермаркета. Здесь и рисунки выходили другими: свежими, странными, сюрреалистичными. Она гуляла вечерами по Невскому, сидела на бортике набережной на Ваське, кружилась в воздушных юбках на дворцовой. По выходным сидела на лавочках возле мраморных статуй в Летнем саду, на ее планшете эти статуи оживали и грустно смотрели вдаль, когда из их рук вырастали багровые розы.

Тин вставала каждый день в шесть утра, чтобы успеть доехать до Московской. Ее восхищали высокие потолки станций метро, цветные линии веток и стук колес поезда о рельсы, надпись «Не прислоняться!», чудаковатые бабушки в шляпах будто из девятнадцатого века и не менее чудаковатые парни и девушки в косплейных костюмах, тяжелых косухах или выкрашенных в радужный волосами. Она скетчила их на бумаге, в блокноте, а рисунки развешивала по квартире, чтобы было не видно скучных и дешевых обоев.

Квартира-студия была крошечная, но очень уютная. Девятнадцатый этаж. Близко-близко к небу, еще ближе, чем можно быть в Питере обычно.

Она ходила на выставки и мастер-классы, завела много знакомых и сделала почти столько же татуировок. Покрасила волосы в красный, потом желтый, потом синий.

Ей нравилось, что на нее смотрят как на естественную часть города, его продолжение – будто она была здесь всегда.

Все труднее было находить время на прогулки, когда начали появляться первые заказы. Тогда было совсем сложно все успевать, но она этого будто не замечала. Она жила во сне.

Тин была счастлива. Это продолжалось больше года.

Пока она не начала задыхаться.

Стены муравейника начинали давить, замки из бетона – тяжелые и кишащие людьми настолько сильно, что не хватало одиночества. Вечное плавание, будто в горной реке – и всегда сносит течением. Бесконечное продолжение Невы – толпы на входах и выходах из метро, водовороты давки в вагонах в час-пик, ответвления из бушующих потоков Невского на переулки. А на набережной будто в клетке – так и хочется нырнуть вниз или прыгнуть вверх, чтобы вдохнуть, чтобы почувствовать свободу. Но она уже застряла навсегда в этом сумасшедшем течении, и с каждой неделей оно становилось все быстрее. Даже на сон оставалось несколько часов.

Новым летом привычная туманность и дожди сменились жарой, и дышать стало еще труднее. Любимые ей белые ночи уже осточертели, как книги Достоевского и засмотренный до дыр «Питер FM».

Тин потерялась. И теперь сидела в детской беседке посреди каменных джунглей и плакала. Потому что в этом большом городе людей настолько много, что слез все равно никто не заметит.

– Не плачьте! Вот, возьмите лучше леденец. У вас такие чудесные волосы и очень крутые татуировки, правда! – он сел на лавочку напротив и протянул ладонь с конфетой. – Смотрите, луна полная! Ну не плачьте, пожалуйста, – он посмотрел на нее умоляюще.

Такой детский взгляд. На вид около двадцати – двадцати трех. Джинсы настолько драные, что все состоят будто из ниток. Было бы эпатажно, если бы давно не вышло из моды.

Она взяла конфету и сунула в рот. Прохладная мята обожгла горло.

– Спасибо. Вкусно…

Она неловко замолчала. Жутко неудобно, вроде бы нужно уйти, кто знает, что на уме у этого психа. Но уходить не хотелось, жутко хотелось выговориться.

– Что-то случилось? У меня вот сегодня тоже день не задался, никуда не успеваю. Ну и ладна-а… – растягивает слова, а голос такой, сразу хочется рассказать все и еще слушать, чтобы он говорил дальше. Тихий и звенящий, слова будто вылетают изо рта бабочками.

Она молчала. Потом вытерла слезы, достала сигарету и закурила. Незнакомец закашлялся, но ничуть не смутился. Продолжал смотреть и улыбался.

– Сама не верю, что все это говорю. Дурацкая ситуация. Знаете, бывает вот такое, вроде бы так сильно что-то любил, верил, что ли, во что-то… А оказалось… Оказалось, что все это ерунда, – она выдохнула облачко пара от дешевых сигарет с приторно-сладким запахом. – Надоело. И зачем я вообще сюда приехала? Зачем? Все это дурацкие сопливые мечты! – еще раз всхлипнула. – Ненавижу… так хочется воздуха, – она посмотрела вверх, встала на скамейку, покачиваясь, и подняла средний палец. – Ненавижу!

Потом бессильно рухнула обратно.

– Прости, теперь точно как дура. Можно еще леденец? Вроде успокаивает.

– Держи, – выудил еще один из другого кармана. – У всех когда-то бывают похожие мысли, но ведь ты сама все решила. Потому что ты можешь делать не то, что нужно, а то, что хочешь. Ну вроде … ты можешь встать на скамейку в детской беседке и показать средний палец небу. Тоже здорово, в своем, конечно, роде, но здорово, правда?

Ну и улыбка. Князь Мышкин просто.

Снова затянулась. И расхохоталась. Какой же бред.

Он снова потянулся к своему громадному рюкзаку. Достал еще один мятый лист.

Фиолетовый, немного облезший на сгибах.

Похож на бомжа, а пальцы такие тонкие и аккуратные, ногти подстрижены с микроскопической точностью – ровные-ровные овалы.

Снова резко оторвать полоску снизу.

Пряди хоть и слипшиеся от грязи, так красиво падают на лицо. Руки так и чешутся взять карандаш.

По диагонали. Еще раз. Вогнуть внутрь края. Треугольник.

А взгляд, какой взгляд! Каждое движение настолько отточено и делается на автомате, но он смотрит внимательно и с какой-то особой любовью. А еще печально, но совсем чуть-чуть. Как смотрят на удаляющийся берег моря, когда снова садятся в плацкартный вагон.

Уголок вправо. Свернуть вниз, отвернуть влево. Расправить. Бабочка.

– Вот, возьмите!