Он переводит глаза с огненного неба на меня, несколько секунд их не отрывает, а затем кивает.

— Я буду стараться, — громко возглашаю я.

— Через пару дней начнём тренировку. А пока изучай историю.

— Читать легче, чем видеть кровь, убийство. Я прочувствовала каждое событие, поставила себя на место Касьяна и Алойза.

— И в чьей шкуре лучше?

— В шкуре убийцы, а не сумасшедшего предателя. Но, по крайней мере, этот преступник позднее совершил поступки во благо, а Алойза интересовали слава и деньги.

— Алойз и Касьян отражают нынешнее общество. Те, кто делает дела во благо, способен на подобный ужас. И лишь бы «во благо». Убить душегуба, вора, насильника, живодёра…

— Мир никогда не поменяется. Люди ни за что не предадут своих тараканов, — я хмыкаю.

— Поэтому мы никого не жалеем. Милдред, когда мы сокрушаем фаугов, позволяем природным явлениям произойти. Умирает невинный народ, младенцы, великие умы с грандиозными идеями, и нам ежедневно приходится допускать такой исход.

— Как я могу так поступать?

Моё сердце сжимается до атомов, когда я представляю горюющие по своим родным и детям семьи. Они лишаются всего, если утрачивают родственников. Кому как ни мне знать разрывающее на куски душу чувство.

— Привыкнешь. Судьбой предначертано — они должны погибнуть, а мы не вмешиваемся в людское.

— Но их же можно спасти, если не убивать фаугов!

— Если не убивать фаугов, нарушится равновесие, планета начнёт медленно разрушаться и приблизится к концу. Это будет иметь страдальческие последствия и для человечества. Ты невнимательно читала историю?

— Откуда вам знать, что это правда?!

— Один раз я намеренно пропустил фаугов, чтобы они поглотили цунами. Люди выжили. Но потом их настигла агония в виде туберкулёза. Они умирают в муках, а могли быстро и безболезненно уйти.

— Почему Алисия так ненавидит меня? — Я оставляю разговор о человечестве, не желая выслушивать безжалостные суждения.

Грэм молчит и тихо погружается в раздумья, рассматривая дымчатый туман в конце тропинки, уходящей от ротонды.

— Она раздражена. Ты — со мной, она — одна.

— Я попрошу поделиться о том, что между вами произошло — вы мне расскажете?

— Ничего необычного, — отмахивается покровитель. — Обыкновенная склока.

— Ну конечно.

— Эта история закрыта, — говорит учитель.

— Как пожелаете. Я отправлюсь в свою комнату.

Коши кивает в знак одобрения. Я следую в темницу. Планировка замков сферы Голубой Бирюзы и Чёрного Оникса немногим отличаются, поэтому моя догадка полностью подтверждается. Я спускаюсь по винтовой лестнице-башне, двадцать пять градусов тепла сменяются пятнадцатью… десятью. Нужно было позволить Найджелу запереть меня в клетке: восхитительная прохлада прибавляет сил.

Мрак окутывает весь коридор, сплошь усеянный металлическими дверями. Ноздри обжигает запах ржавого металла, на удивление — приятный.

— Подскажете, в какой камере Алисия Бодо? — спрашиваю я у сторожа.

— В конечной по коридору, — неохотно бормочет он, чавкая овсяным печеньем.

Идти приходится долго. Здесь, должно быть, много заключённых, но я не слышу ни одного крика, даже вздоха или шуршания. Значит ли это, что предполагаемые мною пытки сокрыты звуконепроницаемыми стенами?

Наконец я нахожу нужную камеру, роскошную по сравнению с остальными. Маленькое окошко, как глоток воздуха, открывает вид на кровать с белой постелью, рядом, на тумбе покоится стакан воды. На подушке сидит Алисия, погружённая в свои мысли, её взгляд сосредоточен на стакане, спина прямая, хотя колени её поджаты и она окольцовывает их руками.

— Как самочувствие? — деланно спрашиваю я. Она даже бровью не водит.

— Пришла потешаться?

— Надо же! Тебя поместили в шикарные апартаменты.

— Этого стоило ожидать. Я дочь влиятельных покровителей.

— Без сил и великой власти я одержала верх над «дочерью влиятельных покровителей».

— Это ненадолго, — смеётся Бодо и, наконец, смотрит на меня. — Почувствовала всемогущество? Для такой нищенки достаточно счастья. Я выйду отсюда и отомщу тебе: ни одно насекомое об этом не узнает. Грэм тоже.

— Разве? С твоим контролем над бешенством мне в это с трудом верится.

— Ты представить не можешь, насколько я злопамятна, — она подходит к двери с зарешёченным окном, которое запросто могла бы снести единым ударом кулака. Видимо, здесь что-то нечисто. — Я буду смаковать тебя, растягивать удовольствие, попивая коктейль из твоих органов.

— Спасибо за такую честь. Отправишь мне потом рецепт?

Девушка разъярённо хлопает по решётке, а затем обвивает ладонями толстые прутья.

— Смотри, не подавись, если кусочек моего сердца попадёт не в то горло, — предупреждаю я и ухожу, зажигая позади себя мосты.

— Я четвертую тебя, слышишь? Ты даже умолить о пощаде не успеешь. Ты поплатишься за свой поступок. Напрашиваешься, мерзостная голоштанка, — кричит Алисия, избивая металл. Громыхание вынуждает сторожа подорваться со стула и поплестись в конец коридора.

Побеждают люди, пропитанные гневом, но умеющие сдерживать его.

***

Моя рука зажила, как и все раны и царапины на теле. За одну неделю я покалечилась больше, чем за всю жизнь, а такие оплеухи судьбы я отхватывала частенько. Я не особо жаловала дружбу с соседскими детьми, с одноклассниками беседовала поверхностно, зато была неудержимой, если кто-то бросал хоть одно оскорбительное слово в мою сторону, — вот тогда я получала ободранные локти, синий фонарь под глазом, вырванную белую прядь. И тогда мне с бабушкой приходилось общаться с их родителями, выуживающими из меня извинения. Я, непосредственно, либо упрямо молчала, либо сбегала к Айку. Вечером любимая бабуля ожидала меня после тяжкой работы, с приготовленными вкусностями на кухне.

— Извини, — промолвила я.

— Говорить нужно было перед несчастной девочкой.

— Она обзывала меня беспомощной сироткой!

Бабушка пождала губы и поплелась наверх в собственную спальню.

— Что за гены, — неустанно шептала она, поглядывая на меня за чашкой чая: каждый день — каждое утро в процессе сборов в школу, каждый вечер перед сном, когда я не могла улечься в кровать, перелазила через окно и лежала на крыше, выглядывая обещанный новостями метеорный поток. Всегда.

Она терпела всякую мою выходку, неизвестным способом заглаживая вину перед семьями, жутко обозлившимся на беловолосую дьяволицу. Такой меня сотворили Джюель Бертран и Уильям Хейз, навечно покоящиеся в жёлтой рамке на моём письменном столе: они бросили меня.

— Я упражнялась по ночам, — признаюсь Грэму. Очередной раз я засматриваюсь на рукоять его меча, инкрустированного глянцевым ониксом. Самый крупный камушек располагается посередине и имеет параллельные светлые полоски.

— Я слышал, — говорит он.

Я ждала, что Грэм будет проявлять недовольство: Милдред не следила за здоровьем, не давала ранам спокойно затягиваться, и ему не сдалась хромая ученица, но он только непринуждённо посмотрел, проговорив «я слышал».

Я старалась быть бесшумной, ступала на цыпочках, без лязга рассекала мечом воздух, поминутно делала перерывы, чтобы моё дыхание не снесло дверь.

— Ты много практикуешься, — подтверждает Коши. Я допускаю осторожную улыбку.

— Большое спасибо. За спасение.

— Мне тоже была выгодна эта ситуация.

— Славно. Тогда… начнём?

Коши соглашается кивком головы и, не раздумывая, принимает стойку. Я повторяю его действие. Мы снова кружим по всему помещению, взмахивая оружиями, перебегая то быстро, то медленно. Мы парим как две насмерть дерущиеся птицы, и цель каждой — заставить противника утомиться и сокрушить его.

— Сколько силы вы используете, тренируясь со мной? — интересуюсь я, продолжая двигаться по залу на полусогнутых коленях, навострив слух, прослеживая движения Грэма. Любой чирк сапога, встряска вороньих волос, чешущееся плечо что-то означает. Он не позволяет себе бесполезных жестов, в то время как моя незадействованная рука постоянно в невесомости. Тем не менее я выполняю каждый приём, каждый выученный трюк молниеносно, от привычки.