«Заздравные» надписи известны и в более позднее время. На ковше (первая половина XIV в.), найденном в кургане под Краснодаром, имеется надпись, аналогичная черниговской. Сам ковш восточного, возможно золотоордынского, происхождения, но по венцу его вырезана двойным контуром славянская надпись: «СЕ КОВШЬ ДМИТРИЮ КРУЖДОВНYА КТО IСПЬЕТЬ ТОМY ЗДОРО» (Николаева Т.В., 1976, с. 278).
Помимо «официальных, торжественных» надписей, называющих владельцев и выполнявшихся при изготовлении сосуда, встречаются надписи владельцев, прочерченные острым предметом. Необходимость надписывать сосуды таким образом возникала, очевидно, при перемене владельца. На поддоне серебряной чаши XII в., найденной в составе клада, процарапано «КЪНѦЖА», эта запись перечеркнута и сверху надписано «СПАСВА». Г.Ф. Корзухина считала, что чаша попала из Южной Италии в Венгрию, затем была в княжеском владении, очевидно в роду Всеволода Ярославича, а затем ее передали в церковь Спаса на Берестове (Корзухина Г.Ф., 1951).
Другая запись на дне серебряной чаши с чеканкой, гравировкой и позолотой называет ее цену: «ВЪ ПОЛЪYЕТ ВЬРЬТА ДЕСѦТЬ ГРНВЬNЪ» (Спицын А.А., 1906). Так как сама чаша весит только 980 г, что составляет около 6 гривен серебра, 35 гривен следует считать обозначением цены чаши как произведения художественного ремесла (Рыбаков Б.А., 1963а, с. 56, 57).
Иногда мастера, сделавшие сосуды, надписывали на дне их свои имена. Так широко известны подписи мастеров Флора-Братилы и Костянтина (Косты) на донцах новгородских кратиров — сосудов для причащения (начало XII в.). По краю поддона сосудов чернью наведены надписи, позволяющие предположительно определить их владельцев — новгородских посадников Петра и Петрилу Микуловичей. Два почти одинаковых сосуда, сделанные, как следует из подписей, разными мастерами, позволили исследователям предположить, что на Руси существовал институт ремесленного ученичества (Рыбаков Б.А., 1948, с. 295–300).
Отчасти о надписях на предметах религиозного культа говорилось выше (новгородские кратиры, крестик из Ярополча). Есть подписи мастеров и владельцев и на других подобных предметах — крестиках, энколпионах, иконках, змеевиках и т. д. Но, как правило, именные надписи на этих предметах лишь сопровождают изображения святых. Правда, некоторые, наиболее роскошные, уникальные произведения художественного ремесла содержат надписи самого разнообразного типа: это и имена святых, и подробные вкладные записи, и подписи мастеров. Все три вида надписей есть на богато украшенном золотом, жемчугом, драгоценными камнями и эмалями кресте полоцкой княжны Евфросинии Полоцкой. Подробная вкладная запись, датированная 1161 г., содержит, помимо имени заказчицы, заклятие всех, кто посягнет на крест и стоимость креста. Именные надписи сопровождают эмалевые изображения святых, а имя мастера Лазаря Богши, сделавшего крест, мы узнаем из молитвенной записи, вырезанной мелкими буквами в самом низу креста (Алексеев Л.В., 1957, с. 224–244). Б.А. Рыбаков предположил, что в указанную во вкладной надписи стоимость креста: «… а кованье его, злото и серебро, и камение и жемчуг в 100 гривен…» не включена стоимость эмалей, и именно эти работы должны быть упомянуты в поврежденном месте надписи, где сохранилась только начальная буква «…A Л[АЖЕNЬѤ]М (40) ГРИВNЪ…» (Рыбаков Б.А., 1964, с. 33).
К сожалению, крест Евфросинии — явление уникальное не только по уровню мастерства, но и тщательности и подробности вкладной записи. Более обычны лаконичные надписи ремесленников, таких например, как «NКДМ[Ъ]». Эта надпись ремесленника-литейщика была вырезана на оборотной стороне литейной формы для энколпиона и отлита. На обороте бронзовых ажурных арок из Вщижа отлиты такие надписи-автографы: «ГН ПОМОЗИ (р)А[БОУ] С [ВОЕ] М [ОУ] КОСТ [АНТНNО]у» (Рыбаков Б.А., 1948, с. 253–254). Эти надписи, выполненные в процесе изготовления модели, безусловно, свидетельствуют как о грамотности ремесленников, так и об их русском происхождении, что не всегда определимо по стилю самих произведений. Поэтому не случайно, что до обнаружения надписей на вщижских арках многие исследователи связывали их с романским искусством.
При всей своей краткости и традиционности именные надписи содержат значительную информацию, свидетельствуя о грамотности довольно широкой категории ремесленников: литейщиков, камнерезов, ювелиров и т. д. Кроме того, надписи помогают атрибутировать изображения, установить и датировать сам предмет, а иногда сделать широкие исторические выводы. Например, на небольшой иконке, найденной в Приазовье, по сторонам изображения святого Глеба в княжеской шапке, с мученическим крестом в правой и мечом в левой руке имеются колончатые надписи: «ДАВЪIДЪ, ГЛѢБЪ». Необычность изображения Глеба — без его старшего брата Бориса, наличие второго христианского имени, палеографические особенности надписей — все это позволяет считать иконку собственностью тмутараканского князя Глеба Святославича, с именем которого связана и известная надпись на Тмутараканском камне (Рыбаков Б.А., 1964, с. 18). В другом случае Т.В. Николаевой удалось выявить целую художественную школу мелкой пластики, представленную произведениями одной мастерской и даже одного мастера. Иконки из камня, происходящие из этой мастерской (первой трети XIII в.), встречаются на всей территории Древней Руси — и в южной Руси, и в Старой Рязани, и в Новгороде. Надписи при изображениях помогли выявить и датировать произведения этой мастерской (Николаева Т.В., 1975, с. 219–227).
Надписи на предметах вооружения. Эти надписи — явление редкое, но немногие, известные до сих пор содержат важные сведения. Одна из древнейших русских надписей инкрустирована на клинке меча, найденном в конце XIX в. недалеко от Миргорода, у ст. Фощеватой. Надпись, инкрустированную в стальной клинок дамаскированной проволокой, можно увидеть, лишь обработав клинок специальным составом; она была обнаружена А.Н. Кирпичниковым (Кирпичников А.Н., 1965, № 3). На одной стороне меча имя: «Людота или Людоша», на другой — «коваль» — профессия Людоши. Эта надпись — клеймо русского оружейника. Значение ее очень велико, так как эта надпись, относящаяся к первой половине XI в., свидетельствует не только о собственном производстве мечей на Руси в это время, но и о грамотности русских ремесленников-оружейников уже в эту древнейшую эпоху.
Вотивная надпись, обращенная к архиастратигу Михаилу с просьбой о помощи «рабу своему Феодору», вырезана на прилбице шлема, найденного в начале XIX в. на месте Липецких битв 1177 и 1216 гг. При первой публикации находки А.Н. Оленин высказал предположение, что шлем принадлежал князю Ярославу (в крещении Федору) Всеволодовичу, бросившему оружие на поле битвы и бежавшему, согласно свидетельству летописца, в «первой сорочице». До сих пор окончательно не ясно, какому Федору принадлежал шлем, так как, если судить по техническим особенностям и разнице в исполнении надписей на прилбице и именных надписях святых на шишаке, прилбица с надписью была приклепана позднее на уже готовый шлем. Очевидно, шлем имел не одного владельца, но потерян был, скорее всего, Ярославом Всеволодовичем (Рыбаков Б.А., 1963, с. 45–47; 1964, с. 34, 35). В.Л. Янин посвятил атрибуции шлема несколько статей, он предположил, что первоначальным владельцем шлема был один из сыновей Юрия Долгорукого (Янин В.Л., 1958. № 3, с. 54–60; 1972, с. 235–244). Несмотря на разное толкование, не вызывает сомнения княжеская принадлежность шлема, равно как и его русское производство. Для чего нужны были надписи на шлеме? Как следует из самой надписи на прилбице — для того, чтобы обеспечить владельцу помощь в ратном деле предводителя небесного воинства — архистратига Михаила. Это — религиозное назначение надписи, понятное и общепринятое для человека, жившего в средние века. Но, очевидно, имелось и другое — практическое ее назначение: отличить князя от других воинов и его оружие от их оружия, что было особенно важно при наличии на шлеме личины. Ипатьевская летопись повествует о том, как к раненому в битве на Руте князю Изяславу Мстиславичу подошли воины и, не узнав под шлемом, ударили мечом. Позднее время и темнота не дали им увидеть княжеский опознавательный знак, о котором пишет летописец: «Бе же на шеломе над челом написан святый мученик Пянтелеймон злат» (ПСРЛ, т. II, стб. 438, 439).
