Важнейшим итогом изучения берестяных грамот стало открытие древненовгородского диалекта, меняющее в корне наши представления о путях освоения славянством северо-западных земель Руси. Документально подтверждается существование в XI–XII вв. двух диалектов славянской речи — новгородского и киевского. Значительная часть их различий восходит к праславянской эпохе, что говорит о существовании в рамках Киевского государства «двух первоначальных различных диалектных разновидностей славянской речи» (гл. 7, с. 140).

В прямой связи с диалектными различиями языка населения Руси, включающими в себя своеобразие многочисленных местных говоров, находились постоянные контакты славян с соседними народами, поволжско-финскими и прибалтийско-финскими. Особенно ярко отражают эти контакты различные амулеты, зооморфные подвески, широко распространенные в древности у новгородских словен, а также у тверских, владимирских и костромских кривичей. Некоторые из этих амулетов, например подвески с изображениями коней, восходят к традиции очень большой древности, ко временам ананьинской культуры (VII–II вв. до н. э.), показывая нам хронологическую глубину происходивших здесь этногенитических процессов.

Отдельные варианты коньковых подвесок, бытовавшие в XI–XII вв. и у смоленских и полоцких кривичей, исследователи связывают с древним балтским культом коня. Коньки-подвески с шумящими привесками, появившиеся в конце XII в., были распространены на огромной территории от Латвии и Эстонии до Печоры. Они говорят о постоянстве контактов славянского и балтского населения в этом большом регионе. Интересно, что городская культура не снивелировала здесь следы общения разных этнических групп. Только у славянских племен, входивших в ядро Киевского государства X–XI вв., нет амулетов с этноопределяющими признаками. Зато здесь с X в. были широко распространены амулеты, связанные с культом Перуна, покровителя военно-дружинной части общества.

Напротив, зооморфные украшения, характерные для территории со смешанным финско-славянским и балтским населением, бытовали долго, образуя локальные группы по центрам производства в Белозерье, Костромском Поволжье, Новгороде, Пскове. В XI–XII вв. они уже свидетельство территориальной общности смешанного финско-славянского населения.

Как видно, вещи тоже отражают сложные процессы, происходившие в языковой сфере. Они иллюстрируют глубокие различия в верованиях двух больших регионов славянства — киевского и новгородского.

Вплотную к проблеме грамотности на Руси стоит вопрос обучения. Ремесленная продукция свидетельствует о широком распространении профессиональной наследственности, а значит, и о семейном обучении. Находки берестяных грамот и других предметов с азбуками и бересты с ученическими записями дополняют эти логические, но умозрительные выводы неопровержимыми фактами обучения детей грамоте. Иногда оно обеспечивало и профессию: в Новгороде зафиксировано существование профессиональных писцов.

Новгород дает иллюстрацию и институту шедевров: это два одинаковые кратира, изготовленные разными мастерами, Братилой и Костой, в чем Б.А. Рыбаков с большим основанием усматривает свидетельство типичного для средневекового ремесла своеобразного конкурса на звание мастера. Этот вывод находит серьезное подтверждение в деятельности вполне сложившейся школы прикладного искусства, действовавшей в Новгороде при святой Софии. Высокое покровительство высших иерархов церкви обеспечивало и драгоценное сырье, и греческих учителей, и постоянные заказы. Гарантировать ее существование могла только налаженная система обучения.

Итак, обучение обеспечивало на Руси широкое распространение грамотности и высокий уровень художественной культуры. Последнее обстоятельство демонстрируют не только произведения высокого искусства, но и предметы быта.

Предметы быта, находимые археологами, поражают нас стремлением мастеров украсить их, будь то ложка, ковшик или гребешок. Особой выразительностью отличались вещи, составлявшие интерьер жилища: скамьи, люльки, берестяные коробы, светцы, жуковины для замков и сами замки, и даже крючки для подвешивания. Да и такие предметы, как пряничные доски и деревянная посуда, судя по изысканности форм и тщательности орнаментации, вероятнее всего, не прятали, а ставили на открытые полки.

Все эти предметы принадлежали рядовым гражданам и были изделиями их рук. Они более всего говорят о высоком уровне художественной культуры наших предков и о высоком уровне массовой культуры в целом, о которой применительно к ним мы можем говорить без уничижительного оттенка, сопровождающего этот термин в наши дни.

Важным звеном в эстетическом обучении народа был сам христианский храм как архитектурное сооружение, как своеобразный музей-хранилище первоклассных произведений живописи, резьбы по дереву, ткачества, шитья, ювелирного дела. Сама литургия с такими театрализованными действами, как крестный ход, вынос плащаницы, крещение, причастие, венчание, отпевание были для народа, не слишком знакомого с философско-религиозным их содержанием, прежде всего зрелищем, исполненным красоты и «благолепия». Вместе с церковным пением оно было могучим средством эстетического воспитания, доступным всякому, умеющему видеть и слышать.

Не следует, однако, забывать, что принятию христианства, повлекшему за собой подъем культуры и искусства, предшествовали столетия языческой культуры славянства. Эта культура впитала в себя наследие древнейших культур различных этносов, входивших с ней в постоянное соприкосновение. Отзвуки этой языческой культуры доносят до нас фольклор, орнамент вышивки, даже архитектурный декор христианских храмов, который, по мнению Г.К. Вагнера, как система сложился еще в «докиевское время».

Блестящим подтверждением этого тезиса явилось открытие И.П. Русановой и Б.А. Тимощуком языческого центра X–XIII вв. на южной окраине Галицкой Руси в бассейне р. Збруч, где еще в 1848 г. был обнаружен знаменитый збручский идол (Русанова И.П., Тимощук Б.А., 1993). В исследованных городищах-святилищах (Богит, Звенигород, Говда) выявлены сложные и разнообразные культовые сооружения. Здесь, видимо, возводили и деревянные языческие храмы, при создании которых закладывались и формировались приемы зодчества и орнаментального искусства Древней Руси.

Музыкальная культура языческой Руси стала основой музыкальной русской культуры в целом. Сведения о музыкальных инструментах, которые донесли до нас письменные источники и предметы изобразительного искусства, дополнены замечательными находками археологов. Их анализ, предпринятый в томе, дает представление о роли музыки на Руси.

Археологические материалы, исследованные в предлагаемом читателю томе, существенно дополняют конкретными бытовыми реалиями общую картину жизни древнерусского человека.

Материалы данного коллективного труда свидетельствуют о том, что культурные традиции домонгольской Руси, несмотря на тяготы Батыева ига, не были утрачены. В основных, важнейших для восстановления экономической базы Руси отраслях эти традиции сохранились (гл. 15). Сохранились они и в прикладном, и в монументальном искусствах: архитектура времени возвышения Москвы начала свой путь в значительной мере с возрождения архитектурного декора Руси XI–XIII вв. (гл. 12). Даже ремесленники, угнанные в Орду, не забыли своих традиций и не утратили производственных навыков (гл. 14).

С перемещением центров государственности на северо-восток, с обретением Москвой роли наследницы Киевского государства началось обращение «к своей античности» (отец Павел Флоренский, 1991, с. 368; Лихачев Д.С., 1985, с. 321–323). Восстановление ремесла и культуры в целом в XIV–XV вв. было по сути возрождением основных достижений Древней Руси. Общее для эпохи Возрождения ощущение ценности опыта прошлых эпох оказалось характерным и для Руси, иллюстрируя тем самым исторический закон необходимости постоянного обращения к истокам своей национальной культуры.