Распорядок работ, предложенный Тереховым, не вызвал возражений. Присутствующие на совещании или одобрительно кивали, или же молча записывали что-то в блокноты, что тоже было признаком согласия. Видимо, в плане все выглядело разумным и опиралось на опыт былых перестроек.

Ключевым был, безусловно, вопрос о сроках второго этапа. Каждый день, каждый час простоя били по плану и в конечном счете по заработкам работающих. С другой стороны, понятно, что цеховые работники из боязни не справиться с жестким графиком заинтересованы в том, чтобы растянуть временные рамки второго этапа, руководители же завода хотят стянуть их до предела. Такая уж ситуация: задача у всех общая, а ответственность у каждого — разная. С кого что спросят? И есть еще разница между теми, кто ставит трудные задачи, и теми, кто их выполняет. Не только в мере личной озабоченности, а еще и в психологическом комплексе. Тому, перед кем ставят задачу, всегда кажется, что сказать легче, чем сделать. И одно дело на дороге стоять и дорогу указывать, а другое — самому по ней ходить.

Осадчий это понимал. Он хорошо разбирался в психологии людей, чувствовал их настроение и знал, как на них влиять. И вот затем, чтобы подготовить всех к принятию важного решения, он решил прежде всего показать, что он, директор, в данном случае лично возлагает на свои плечи.

— Объем предварительных работ огромен, товарищи, — сказал Осадчий, — новое оборудование придется заказывать десяткам заводов. А потом требовать, чтобы были выдержаны сроки поставок. Это я беру на себя. И определяю время, вот от сегодняшнего дня, от задумки нашей, до начала работ — полтора года.

Срок этот ошеломил всех своей краткостью. Кто-то тихонько присвистнул. Кто-то от растерянности хлопнул в ладоши. И трудно было понять — с восхищением ли, с удивлением ли? Ведь обычно полтора года уходит только на оформление рабочих чертежей. А сроки строительства крупных объектов растягиваются на несколько лет. Не авантюрны ли сроки, названные Осадчим?

— Яков Павлович! — секретарь парткома Соболев поднял руку, и Осадчий насторожился. Сначала все подумали, что Иван Георгиевич просит слова. Но он заговорил, не дожидаясь разрешающего кивка директора, заговорил о роли коммунистов, о том, что обком партии поддерживает идею реконструкции и обещает помочь, что именно там посоветовали завязать тесные и взаимотребовательные связи рабочих трубопрокатного с коллективами заводов-поставщиков.

— Письма напишем от рабочих коллективов в те областные газеты, где находятся заводы, на сами предприятия. В Минск, в Чувашию, в Сумскую область, в Оренбург, — говорил Соболев. — Может, своих людей пошлем туда, организуем там агитационные стенды. Чтобы на заводах все хорошо знали: зачем, кому и в какие сроки нужно оборудование! Один ты не справишься, Яков Павлович, хотя, как говорят на заводе: "Осадчий все может!" — Секретарь улыбнулся. — А мы придадим всему делу нужный поворот: интернациональная дружба рабочих коллективов, взаимопомощь должны проявиться в полную силу.

— Иван Георгиевич оформил идею политически — это залог успеха, — сказал Осадчий с удовлетворением. — Я думаю: намеченный срок станет реальностью, товарищи! Так же, как и второй наш срок. Я имею в виду второй этап. По стану "1220". Возьмем его вначале, — продолжал Осадчий, — полная остановка линии предусматривается только на пятьдесят суток. За это время надо сделать все возможное и невозможное. Пятьдесят суток! И для других станов — столько же.

Произнеся это, Осадчий впервые на совещании напряг и повысил голос. Он и цифру эту произнес резко, чеканно, сказал, как отрезал. И вдруг многим стало заметно, что директор волнуется.

Нет, он не ждал пока возражений. Не так-то просто мгновенно собраться с аргументами и оспорить Осадчего. Но Яков Павлович знал, более того, был уверен, что возражения явные или тайные, невысказанные, но тем не менее разрушающие веру в успех, эти возражения все же появятся. Внутренне он был готов к спору.

Но назвав цифру — пятьдесят дней, и начав говорить, Осадчий — то ли потому, что ждал возражений, то ли по инерции напряжения, которое ощущал в себе, — добавил резче, чем того хотел бы сам:

— Ни дня больше, товарищи! И только не говорите мне, что это жесткий и несправедливый, невыполнимый срок. Нет, это не волевое решение, как может показаться. Это сложный расчет. Я знаю, будет трудно, очень трудно. Знаю! И все же — пятьдесят дней!

Пауза была неизбежной, и она наступила. Директор расправил плечи, которые в напряжении, когда выступал, всегда немного сутулил. Поправил папки с бумагами на столе. Пододвинул ближе горстку карандашей и разноцветных фламастеров (фламастерами он любил подписывать бумаги — получалось четко, жирно, внушительно и красиво). Одним словом, отвлекся сам и дал людям собраться с мыслями.

А собственные его мысли обратились сейчас к прошлому, к тем событиям заводской жизни, когда успех дела решали не только цифровые выкладки и голые расчеты. За десятки лет своей работы руководителем он убедился в том, что, кроме сухой цифровой оболочки, у каждого дела есть живая, трепетная душа. А у людей есть воля, желание и еще то, что на казенном языке часто называют "внутренними резервами". Они, эти резервы — в силе человеческого духа, они велики у каждого и почти неиссякаемы у многотысячного коллектива. Осадчий всю жизнь проработал, веря в эти силы.

Да, бывало, что его упрекали в волевых решениях. Особенно в те годы, когда ругать за волевые решения стало модно. Но Осадчий всегда говорил себе и другим: "Тут надо разобраться!" В самом деле, легко, отдавая дань моде, окрестить жестким термином сложное и внутренне противоречивое явление. Куда труднее объяснить его сущность и… часто необходимость. Да и сколько есть людей, которые, произнося одни и те же слова, порою вкладывают в них совершенно противоположное значение. Волюнтаризм, голое администрирование без базы научной организации труда вредны. Это беда, порождающая грубые изъяны в руководстве любым предприятием. Осадчий был полностью согласен с этим. Но воля руководителя, смело идущего к намеченной цели, воля партии, воля рабочего коллектива — нет, это другое. Никто не может сбросить со счетов волевые качества рабочего, мастера, инженера как залог успеха любого дела на заводе.

У него, Осадчего, была своя формула, так сказать, для внутреннего употребления, для выверки собственных решений. "Хочешь получить предельно достижимое — потребуй невозможного". Он никому не навязывал этой формулы и не пропагандировал ее. Но сам так поступал и почти всегда выигрывал.

Осадчий невольно увлекся своими мыслями, благо все тоже пока молчали, думали.

"Кого ценят на заводах? — продолжал он размышлять. — Ценят работников, способных на многолетние, неослабевающие усилия, людей динамичных, ценят их особенно, если все это сопрягается с волей, с инициативой. А другие… Они волевых решений не принимают, но не принимают и никаких вообще, живут на заводе вяло, отрабатывают свое "от звонка до звонка", из них-то никогда не рождаются настоящие творцы, люди большого дела…

Вот Чудновский. — Осадчий попытался вспомнить и представить себе черты лица своего бывшего главного инженера. — Он упрекал меня в волевых решениях, но и сам был не размазня, человеком действия. Другое дело, что воля его, Осадчего, и Чудновского часто противоборствовали! Тогда речь шла о том, делать или не делать трубы большого диаметра. Сейчас этот вопрос решила жизнь. Необходимость же резкого увеличения производительности таких труб диктуют пятилетки. И окажись сейчас Чудновский на заводе, тут уж спорить он не стал бы.

Недавно пришло печальное известие — Алексей Алексеевич умер. Это известие опечалило всех на трубопрокатном, всех, кто работал с ним, кто помнил его в расцвете сил. Ну, а разногласия, споры, борьба за идеи, что хорошо, что плохо — эти споры тоже само время быстро относит к анналам истории отечественного трубостроения…"